Данилка знает историю заброшенной заимки, и оттого слова, мысли, звуки и краски — все, что он видит и слышит здесь, — приобретают в его глазах особенное, почти ритуальное значение: в доме, где произошла трагедия, хранится теперь боевое оружие и собирается гвардия правды.
Чаныгин сказал, какие именно требования к администрации намечает стачком, и стал читать письмо Кафы из тюрьмы:
— Я с вами, товарищи. В этом письме у меня одно предложение: начать стачку с ультиматума чехам. Первое и главное, что нам необходимо, это отставка чешского коменданта Пепки, вампира в образе человеческом.
— А не посадят чехи на место одного Пепки двух? — спросил вдруг котельщик депо Петрован Вострокутов, поднимаясь с табуретки. — Да и почему стачка, а не восстание? Может, стрелять у нас нечем? Или некому? — Он сурово повел взглядом по лицам подпольщиков. — Или не в кого? Воронья в лампасах нет, Гикаев монахом стал, тюрьма пустая? Я за восстание!
Данилка поднял руку.
— У тебя что? — спросил Чаныгин.
— Голосую, — объяснил Данилка громко и нестеснительно. — Голосую за восстание.
— Потерпи чуток, — сказал товарищ из губернии серьезным и, как уловил Данилка, удрученным голосом. — Будет время и проголосуешь.
— А что тянуть? — возразил Вострокутов, ища глазами поддержки товарищей. — Чехов сейчас не страх сколько. Да и в мыслях они уже дома. Им свои бабы снятся. И если казачкам дать крепенько, да еще посередь ночи, чехи и штанов своих не натянут.
— Значит, что же? — улыбнулся товарищ из губернии. — Мы бьемся с казаками, а чехи что? Стоят в стороне?
— Как в песне, — рассмеялся Иван. — «Наши с нашими воюют, чехи сахаром торгуют». К заварухе мы не готовы. Да и момент не тот. Кто не слышал вчера музыку с воинского пункта. Пришел отдельный атаманский батальон Аламбекова. Головорез на головорезе.
— Но и ушел эшелон чехов, — заметил с улыбкой Чаныгин.
— Разные это вещи, Степан, — возразил товарищ из губернии и стал разъяснять позицию ЦК в вопросе о восстаниях: главное пока — организация мощного партизанского движения. Час же восстания в городах еще не пробил.
В сенцах что-то задвигалось.
Чаныгин глянул на дверь и спросил:
— Что это, дождь на улице?
В дверях — новое лицо.
Мокро поблескивает черная кожаная куртка. Руки вошедшего в косых нагрудных карманах.
— Ливень. И еще одна напасть: на разъезде разгружаются казаки.
— Куда их дорога?
— Сюда, похоже. Могут, конечно, и проскакать через заимку.
— Самый момэнт сматывацца, — сказал тот, кого Данилка называл черкесом.
Он неторопливо обошел человека в кожане, открыл за его спиной дверь, и зубы его засияли в улыбке.
— Трэтий дэнь жду дарагих гастэй.
И, подняв руку, пропал в темени.
Вслед за ним вышел его ординарец. И почти сразу же кони высеяли за окнами напряженную нервную дробь.
Чаныгин переступил с ноги на ногу.
— Будем расходиться, — сказал он, — каждый берет с собой то, с чем пришел. На полу — ни окурка, ни спички. Тут нас не было. Цыганку́ забить дверь. Пошли.
После дождя посветлело.
По-видимому, в птичьем мире тоже есть свой Мойша. Ударив смычком, он слушает, как звенит, падая на воду, серебряное колечко, потом смычок бьет еще раз, и новое колечко звенит, падает и тонет. Двое под серо-черным косматым небом, наскоро размалеванным голландской сажей, говорят тихо, чтобы не мешать Мойше из птичьего мира, а когда тот вешает свою скрипчонку на гвоздь, сталкивают на воду легкий шитик, и тогда собака принимается крутиться у их ног, поскуливать и вертеть хвостом.
— Значит, решили, — говорит Пахомов, — завтра я встречаюсь с Годлевским и подкупаю его. Стоить он будет недешево. Но продается сей пан безотказно.
— А где встреча?
— У хироманта Никодимова.
— А не явится он туда с казаками?
— Мог бы, конечно. Но ведь за меня он ничего не получит. Тогда как за Кафу, за ее побег... Звон бренного металла... Пока, дружище.
Ночь перешла испятнанную огнями железнодорожную насыпь и вот уже плывет к океану в своем извечном бесшумном и торжественном марше.
Петухи кричат ей вдогонку сердито и сонно.
Поручик Мышецкий сидит у стола в одной нижней рубашке. Рука с дымящейся папироской подпирает голову.
Зеленая лампа, зеленое сукно.
И чистый лист.
«Великий Савва хлопочет за Кафу... Что это?» — спрашивает перо и, помедлив, снова тащит за собой фиолетовую ниточку.