Партизаны входили медленно через темный коридорчик, мимо вешалок с оружием на поясных ремнях, с шинелями и полушубками.
— Какого дьявола выстуживаете помещение! — загремел им навстречу раздраженный властный голос офицера в шлафроке. — А ну, прикрыть двери!
От вошедших отделилась женщина в белой, круто заломленной папахе и быстро прошла к граммофону. Граммофон умолк.
— Спокойствие, господа! — сказала она. — Оружие на стол! Под окнами наши пулеметы. Люди же ваши все разоружены.
— О, баба! Да и какая! — запел на игривой ноте некто длинноногий, в хорошем подпитии, и двинулся, открывая объятия. — Где ты прогадала, милочка!
Офицер в шлафроке резким движением придержал длинноногого и, опередив его, подошел к столику с телефонным аппаратом. Уверенным движением снял трубку.
— Не утруждайте себя хлопотами, — предупредила женщина. — Провода обрезаны. Повторяю, господа: оружие на стол!
В дальнем углу качнулась и поплыла в папиросном облаке розовая лысина. Мгновение, другое — и по обе ее стороны засияли генеральские погоны. Только что хохотавшая девица уткнула лицо в батистовый платочек и заплакала, вздрагивая мальчишеской челкой. Картежники молча запереглядывались и стали приводить в порядок свои мундиры и френчи.
Из спальной части вагона показались три прапорщика и штабс-капитан. Расстегивая на ходу кобуры пистолетов, они с решительным видом обходили генерала и плачущую девицу.
— Не стрелять! — крикнул офицер в шлафроке, в раздражении бросая на рычаг трубку, и поднял глаза на женщину в папахе. — Условия?
— Никаких!
— Мои люди носят оружие Франции. С минуты на минуту сюда прибудет генерал Жанен. Я бы хотел заполучить его мнение по этому поводу.
— А вам не удобнее заполучить наше мнение по этому поводу? — Кинула быстрый взгляд на партизан, запрудивших коридор, с винтовками наперевес: — Григорий! Пленного!
На середку ослепленной на солнце летучей мышью метнулся тощенький в белых погонах. Бешмет. Полы распахнуты. Движения ломкие, в остекленевших глазах испуг.
— Один вопрос, ефрейтор, — сказала женщина в папахе. — Господа штабисты хотели бы знать, где сейчас личный состав эшелона.
Тощенький гнул голову, отводил глаза, не решаясь сказать правду. Офицер в шлафроке придвинулся к нему, дернул на себя и, резко оттолкнув, стал медленно поднимать руки.
— Мой маузер на вешалке, — сказал он. — Я выхожу из игры. Но приказа сложить оружие не отдаю.
Взгляд его остановился на стареньком, очевидно, уже глуховатом генерале, который, ограждая ухо ладонью, порывался встать к нему так, чтобы слышать его голос.
— Этот последний для офицера вопрос, — продолжал тот, не опуская поднятых рук, — каждый решает за себя.
Генерал отечными пальцами отстегнул позолоченную пуговицу на мундире. Сверкнул никелем маленький пистолет, именуемый дамским, и лег на стол с картами.
В ожидании отправки пленные офицеры толпились в глубине салона, где лишь четверть часа назад хорошенькая девчонка с платочком за корсажем строила персидские глазки старичку-генералу. Многие молча курили. Генерал с убитым видом сидел на венском стуле, длинноногий офицер пялил пьяные любующиеся глаза на женщину в белой папахе. Прищелкивая пальцами, он что-то шептал своему соседу, толкал его в бок и снова прищелкивал пальцами. Дальше других у самых дверей спального отделения стоял человек в дорогой шубе на кенгуровом меху и маленькими серебряными ножничками обрезывал кончик сигары. Его пышная холеная борода была нежна и красива, напоминая своей благородной сединой шкурку черно-бурой лисицы редких достоинств. Наблюдавший за его руками плечистый партизан, перетянутый ремнями, многозначительно усмехнулся, подошел к нему вплотную, сказал какие-то шутливые слова и, подпушив его бороду, стал легонько наматывать на палец.
— А этой бороды тогда не было, — сказал он.
— Была, — возразил человек в дорогой шубе. — Была от рожденья.
И рассмеялся.
Он как бы сказал: я шучу, конечно. Бороды у меня тогда действительно не было. Мы так хорошо знаем друг друга, что утверждать обратное было бы смешно и глупо.
— Значит, вы стали красным? — спросил он партизана.
— Не стал, а был. Был всегда. От рожденья.
— И у Гикаева?
— И у Гикаева.
— А ваш чин? — Человек в дорогой шубе потыкал себя сигарой в плечо. — Липа? Вы никогда не были штаб-ротмистром? И вы не пан Годлевский? У, какой вы притворщик! А я ведь догадывался, но щадил вас, щадил, слышите? Может, это зачтется? О, как сурово! Между прочим, я мог бы принести красным большую пользу.