Ленинбург, Ленинбург?..
Совдепия поворачивает к откровенной неметчине.
А что же Кафа, эта азиатка с гривой дикой степной лошади!.. Глотов, Глотов! Он и не знает, конечно, что и его пошлое оригинальничанье может создавать порой нечто запоминающееся. Что же Кафа? Что малюет, чему поклоняется? Как она сказала? Мне мое так же дорого, как и Ван Гогу его.
Нда-с, милейший Глеб, вас, похоже, разбирает любопытство. Что ж, протянем руку к портфелю...
Рисунок сделан гуашью.
У нижней кромки — название. Очень бледное и смутное, будто водили одной водой: «Мать».
Но матери нет. Есть ее рука, только рука, подложенная под блаженную мордашку спящего малыша. И есть тишина, есть охраняемый ею покой. «Я тут. Спи, спи, мальчишка».
Мышецкий ловит себя на том, что мысленно повторяет эти слова. Кто-то сказал, что бог любит птиц, иначе бы он не дал им крылья ангела. Но он еще больше любит детей, иначе он не поставил бы к их изголовью самого нежного и самого преданного ангела: мать, готовую ради этого покоя и этого дыхания на муки и смерть. Тут не только ее рука, тут вся она. Вся и во всем. И в действительном, и в воображаемом. В улыбке, которой отвечает ей мальчишка, в том, что эта улыбка сквозь сон, что она постоянна, непрерывна, благодарна и счастлива. Мать любуется сыном. Матери нет, но есть ее любование. Нежное и тоже счастливое, оно осияло все, что он видит. Оно вещественно. Не догадка, а материя.
Поднявшись, он снова идет к свече. Щипчики поймали фитиль. Пламя качнулось. Сильнее пахнуло воском, и горелый червячок упал на бумажную салфетку, мгновенно обволакиваясь масляным пятнышком.
Что это? Что?
Конечно, самые впечатляющие шедевры рождаются при нас. Искусство минувших эпох изумляет, завораживает, но не ведет. Ведет, толкает к подражанию, становится модой, всесильным и беспощадным повелителем то искусство, которое творят живущие. Творца обступают современные шедевры. И красота, которую они воплощают, становится отрадной и губительной. Это сладкий яд. Новая красота надевает на ваши руки кандалы подражания и зависимости. Даже детская душа, свободная от высоких ценителей — что скажут, как примут, — несет на себе вековой груз принятого и обязательного. Груз этот приходит к ней, к детской творящей душе с вашей кровью как неосознаваемое желание делать так, как делают другие. Лучшее уже есть! Никто еще не понимал свои опыты как откровение не бывшего прежде, как начало, новую эпоху.
Это же не похоже ни на что. Непохоже и необъяснимо.
Ну, ну, Глебушка! Ты сед и повидал всякого. Приглядись. Перед тобой дикарские штучки. Игра без мысли. Варварство.
Истонченное, изяществующее искусство, уставшее, бессильное, всегда обращалось к могучему варвару, ища в нем свое будущее. Ты восхищен потому, что в тебе говорит эта усталость. Новых шедевров нет, нарушен извечный закон восхождения к вершинам, и ты обманываешься призраком.
В комнату застенчиво входит брусничка рассвета. Помазала фаски рам, подрозовила воздух, папиросный дымок над Мышецким, салфетку на стакане холодного чая. Часы отвечают на эту перемену солидным нарастающим жужжанием, и начинается бой. Золотые гири в стеклянном домике — одна выше, другая ниже — выступили из темноты и теперь посвечивают по-утреннему приветливо и молодо.
На мостовой протарахтела телега. Мышецкий гасит свечу.
Может, разбудить Вареньку? Она трезва, иронична, рассудительна. Нет, решает он, и нащупывает под столешницей кнопку звонка. Через две-три минуты в комнату вбредает унылый Паутов, в соломе, с зеленой сыромятной рукавицей за поясом.
— Так что... — рапортует он тоном обреченного к казни.
— Так что готовь дрожки, Устин. Тюк сена, брезент, войлок. И передай приказание ординарцу затребовать охрану. Едем в сессию. Что-нибудь неясно?
День третий
Нос пана Годлевского украшает римская горбинка. Местные тигрицы убеждены, что это кавалер хоть куда. Пан Годлевский уважителен, остроумен, а щедростью и любвеобилием не уступает мосье Рамю, первому кавалеру в Городищах. Пану Годлевскому всегда сопутствуют три вещи: погоны штаб-ротмистра, аксельбанты и улыбка. Он улыбается даже тогда, когда полагалось бы негодовать или отчаиваться. Кой-кто видит в этом дурной вкус и актерщину... Но ведь это лишь кой-кто.
Сейчас он соскочил с пролетки и, вбежав на высокое крыльцо, остановился перед парадной дверью, за которой о вас знают куда больше, чем вы сами. Справа и слева от дверей — два жестяных прямоугольника, и на каждом — одинаковая мутноглазая дама в молитвенной позе, объятая озарением провидца. И слова. Буквами из староверческой книги, от которой, как известно, пахнет кожей и благовониями.