Белые запудренные ножки делают ижицу, меняются местами, потом следует мягкий мгновенный мах, и под огнями рампы возникает профиль курносой девчонки, удивительно милой, гибкой, как сама гуттаперча, отпетой и манящей.
На ней трико черного бисера.
Белые перчатки с уродливо длинными пустыми пальцами.
А на ложбинке, которую бог придумал с явным намерением отделить одну грудь от другой, — белая бумажная роза.
Тигр все еще не дышит.
— Кафа! — шепчет Варвара Алексевна явную нелепицу и поднимает глаза на Глотова.
Глотов протестующе хмурится.
А девчонка уже сдернула с рук белые перчатки, швырнула их в зал, прищелкнула над головой пальцами обеих рук и, воинственно выгнувшись, запела приглушенно, кокетливо и вроде бы нехотя, через большую силу:
Девчонка еще поет, дразнит, а в направлении сцены уже летит казнящий закон в образе чиновника, облаченного в линялый старозаветный мундир, каковые были в ходу у губернских секретарей и титулярных советников лет сто назад.
Фалды реют.
Тараканьи усы нацелены, как пики.
Над головой вскинута тощая папка с болтающимися завязками.
— Зап-ре-ща-ю! Эт-то без-нравствен-но! Зап-ре-ща-ю!
Тигр выгнул спину и тут же просветленно вильнул хвостом: спектакль! Никакой это не чиновник! Никакой это не блюститель нравственности! Сценка придумана и разыграна!
— Ур-рр-а, ур-рр-а-а!
Тараканьи усы сдернуты с лица мнимого чиновника, и вот они уже на хорошенькой мордашке. Девчонка — заправский вояка. Пряма, как палка и на бисерном ее боку — полицейская шаблюка в ножнах на колесике.
Ать, два, ать, два.
Белые запудренные ножки ломаются в комичном гусином шаге.
И на весь зал, теперь уже отчаянно громко, а не приглушенно:
Зал отзывается ревом. Стучат об пол каблуки и шашки. Ухают ладоши. В синее дымное над головой взлетела, кувыркаясь, фуражка дежурного.
— Как жаль, что я не могу постучать шашкой, — говорит Глотов, глядя на ласкового зверька в бисерной шкурке, и, обернувшись за поддержкой к Варваре Алексевне, заметно тушуется. — Что это? Слезы?
Варвара Алексевна отводит лицо в сторону и, открыв сумочку, ищет платок. Воздух наполняется одуряющим ароматом амбры...
— Вас шокирует эта сцена? Успокойтесь, дорогая. Тот, кто носит оружие и готов погибнуть от оружия, хотел бы получить что-то поострее французской мелодрамы.
— Хочу домой, — говорит Варвара Алексевна, доставая платок. — Надеюсь, проводите?
— Разумеется, дорогая. Впрочем...
Щелкает крышка часов.
— Шофер будет через час с минутами. И нам, естественно, разумнее всего провести это время за чашечкой кофе. Ваш рыцарь с вами. Пойдемте?
Офицерский клуб разместился в длинной одноэтажной казарме, построенной здесь еще в царствование Николая Первого. Тогда вокруг шумела неоглядная тайга, небо было маленьким, а колокольчик ямщика, если ему случалось катиться по Московскому тракту, увязал и глох уже за первыми соснами. Десятилетиями здесь жгли лес. Небо открывалось шире. Увиделась Большая река и горный кряж в кедраче. Прошла мимо железная дорога, и тогда этапная казарма тюремного ведомства стала рабочей. Потом просто казармой. А с недавних пор и офицерским клубом. Для новой жизни ее не перестраивали и не украшали бонбоньерками модерна: русский кирпич так и остался русским кирпичом. Только к восточной стене приставили рубленный топором большеоконный дом с громадным салоном и семью кабинетами. В адресной книге Городищ все это называется рестораном. Те же, кто любит слова попышнее и позначительней, знают и полное его имя — «Под золотым орлом». В общем салоне здесь кутит армейская мелюзга, «пшено» с мелкой россыпью на погоне. У кого же погон гол и широк или же украшен звездами покрупнее, уединяются в кабинетах, шлепают картами или разводят амуры с милейшими красавицами гарнизона.