— А ну, на себя! — командовал отец. — Сто-оп! А теперь подклинь! Хар-рош!
К ограде прихлынули зеваки.
Дедок в солдатских башмаках, с рысьей шапкой за поясом, держался руками за городьбу и что-то шептал, будто молился. Он обнажил голову перед святой явленной иконой, лицо его выражало восхищение и страх, он верил и не верил тому, что увидел, наконец, это.
— Ты гляди! — говорил он потерянным голосом. — Вот ведь кудесники! Ты гляди!
Ольга стояла впереди деда, припав к самой городьбе, слышала команды отца, видела его довольную белозубую улыбку и ждала новых слов деда. Дед был чужой, от него пахло костром и рыбой, но его добрый голос и то удивление, которое в нем сквозило, делали его близким, почти своим.
— Разверни влево! — требовал отец. — Влево, говорю!
Дом хорошел с каждой минутой. Над окнами вскипала ажурная перевить, от шелома к нижней слеге сползала длинная ровная доска, показывая крупный завойный узор, какие бывают только на парчах и штофах.
— Да ты гляди! — повторял дедок и переступал с ноги на ногу. — Серква, язви тя в корень! Не дом, а чистая серква!
Откуда-то пахнуло духами, и Ольга увидела около себя зонтик и руку в кружевной перчатке.
— Недурно, очень недурно! — сказал рядом женский голос. — Но зачем на воротах это несуразное языческое солнце?
— Я бы сказал иначе, — отозвался другой голос. — В этом наряде уместней, пожалуй, сказочный мотив. Вообрази себя чутошной девчонкой. Ты подходишь к школе, и перед тобой не это вот деревянное солнце, а лик сказки. Жар-птица! «Свет такой тут вдруг разлился, что весь мир рукой закрылся». А?
Ольга повернула голову. По другую сторону дамы с зонтиком стоял Петр Петрович, ее учитель.
— А, драгоценная Ольгуша! — приветливо воскликнул тот и опустился на корточки. — Ты, вроде, хмуришься? Это почему же? А-а-а!.. — Он понимающе покивал и рассмеялся, глядя на свою спутницу снизу вверх. — Как видишь, я снова залетел со своей критикой.
Поднимаясь, он потрепал девчонку за волосы и, легонько прижав к себе, сказал, что ничего обидного в его пожеланиях нет.
— Мне мерещится сказка, твой отец увидел другое. Он так здорово сотворил все эти наряды, что я, зритель, заражаясь этой красотой, хочу большего. Начинаю искать от добра добра... Потом, я очень люблю сказки. А ты?
Девчонка молчала.
Чудо, созданное магами, один громадный серебряный цветок, не дом, не храм, а именно громадный серебряный цветок, вдруг оделся мрачной тучей и стал обыкновенным унылым строением. И когда дедок еще раз сказал свое: «Ты гляди!» и снова переступил с ноги на ногу, она уже видела в этом другой, противоположный смысл и обреченно заплакала. Отец сделал не так. Не то. Учитель сказал, что отец сделал не так и не то. Не так и не то...
Рука учителя была участлива и добра, но девчонке она стала неприятна именно за то, что была участлива и добра. И, сбросив ее с плеча, взъерошенная, как маленький растрепанный зверек, беспощадная в этом своем порыве, она кинулась бежать...
Отец пришел поздно.
Поставив под верстак ящик с инструментом, подтолкнул его ногой к стенке, зажег лампу. И увидел на верстаке большой кусок картона с жар-птицей, нарисованной мелом. Если пряничная лошадка, которую он рисовал Ольге, была вдвое короче своего хвоста, то здесь хвост завешивал своим дымящимся водопадом все видимое поле. Жар-птица состояла из одного хвоста, и только внизу слева угадывался клюв и мерцал удивительно живой зоркий глаз.
— Кто это нарисовал тебе? — спросил отец Ольгу, которая каким-то недетским, озабоченным шагом вышла из горенки и остановилась.
— Повесь в школе на воротах, — сказала та чуть слышно и твердо.
Кулачки в карманах ситцевого платьишка, из которого она выросла, локти подняты неестественно высоко, и оттого вся она какая-то не та, другая.
— Так кто же нарисовал тебе? — добивался отец. — Сама?
Он послюнявил палец и стер с рисунка меловое перышко, видимо, показавшееся ему лишним.
— Ничего не трогай! — повысила голос Ольга. — Вырежь и повесь!
— Повесить нельзя, дочка. Не к шубе рукав. Там одно к одному, ни птиц, ни зверей. Да ты не журись, бери плашку и режь. Ну, давай вместе. А где повесить, придумаем.
В небе, над чисто выметенным двором тюрьмы, все еще кувыркались мохноногие голуби.