Куцый удрал по своим делам в распахнутый чертог, удрал и остался. Осталось его повторение на бумаге. Он гарцевал на ней со всей своей непоседливостью, с ужимками, с неживым механическим скоком на ножках-палочках. Бисеринка его глаза была разящей и мудрой, а карикатурный прокурор внизу, как и подпись под ним, навсегда приковывали его к позору и осмеянию.
Сознание, что она делает настоящее дело, превращало ее работу в игру, наслаждение. Она слышала то, что делала, как скрипач слышит свою музыку, слышала и воспламенялась.
Возможность работать пришла вслед за визитом господина Рамю. Было это за четыре дня до процесса. За кованой дверью в тот час послышалась чужая экзальтированная речь, дверь взвизгнула и пропустила знаменитую серебряную шашку мосье Рамю. Разумеется, вместе с шашкой в камере возник и сам мосье, его улыбка, усики циркового борца, бравая фигура. Налегая на эфес и, таким образом, вздымая за спиной конец шашки, француз выглядел комично, так как напоминал петуха, которому после драки всевышний оставил на месте хвоста всего лишь одно перышко. С мосье Рамю вошли переводчик и надзиратель. Сказавши какую-то любезность, француз подошел к окну, преображенному из тюремного в домашнее, — низкое, широкое, светлое, — глянул на волю, восторженно похмыкал, повторил любезность и тотчас же вынес в коридор свое единственное серебряное перышко. Переводчик так и не раскрыл рта. В тот же день Кафе объяснили, что мосье, почтивший ее визитом, носит имя Мишеля Рамю, что это корреспондент газеты «Фигаро» и что, наконец, последняя намерена давать на своих страницах подробную хронику ее процесса.
— Через пять-шесть дней о вас узнает вся Франция. Как выглядит ваша камера, какие газеты и книги принес вам надзиратель, скажем, сегодня утром.
— Но ведь ничего этого нет. Это утка.
— Нет, но будет. Администрация готова поощрить любое ваше желание. Здравое, разумеется.
— Как изысканно! Уж не переменилась ли власть в городе?
Нет, власть в городе не переменилась, а вот ветры теперь дули другие.
Месяца два назад на открывшемся посту министра юстиции воссиял Тельберг, ординарный профессор Томского университета. В наставляющем слове, которое он произнес перед чинами судебного ведомства, неожиданно зазвучали нотки «беспредельного человеколюбия и демократии». «Я спокойно и уверенно берусь за трудное дело, — говорил он, — за мною мысль и голос всех патриотов, мысль и воля Верховного правителя»... Потом был банкет, бутылки под крахмальными колпаками, аршинная нельма, разогретая чикагская тушенка, дамы, гомон, а наутро — конфиденциальное, узкое, «деловое» совещание. На совещании выяснилось, что в оппозиционную прессу стран Согласия проникают сообщения о том, что верховное правление Колчака опирается на штыки, народоправство иллюзорно, на месте правосудия повальный внесудебный террор, стенка. Это затрудняет активную военную помощь Колчаку. Направляемые в Сибирь французы и англичане дезертируют. В Париже на Совете десяти премьер Англии Ллойд Джордж рисовал горестную перспективу. Если Великобритания, говорил он, попытается послать в Россию новые войска, они восстанут. Черчилль затребовал из Сибири делегацию «рабочих» с миссией просить англичан в лице их парламента «помочь русским рабочим свергнуть Советы». Он сам назвал имена тех, от кого Англия хотела бы услышать этот призыв — людей в Омске готовил сэр Ходжсон, высокий комиссар его величества, а через океан они последовали с генералом Джеком, знатоком «русских порядков и русской души». Союзники ищут верных акций, с помощью которых английский, французский, итальянский солдат не щадил бы живота своего на благо Верховного правителя, а широкая общественность поверила бы в демократические начала его правления. Отсюда чинам судебного ведомства предстоит доказать, что белая империя имеет и суд, и справедливых судей.
— Будут смотрины, — заключил Тельберг и, придвинув к себе карту Сибири, принялся перечеркивать города крестиками. — Иркутск. Затем? Томск, разумеется? Дальше Красноярск, Новониколаевск, Ачинск и, пожалуй, Городища... В этих городах мы устроим громкие публичные процессы с самым щепетильным следованием формам права. Картины библейского правосудия под вековыми кедрами. Чуточку, на толщину волоса, мы даже отступим от ограничений военного времени. В канун же суда арестанты получат... ну, подобие тюремного комфорта, что ли... И обо всем этом прочтут на Западе, так как в залах судов мы предполагаем видеть представителей дружественной нам прессы... Маленькая фальшь, конечно, но святая. И нужна она не столько нам, сколько им. Нашим друзьям. Впрочем, и нам, разумеется. Веревочка-то общая.