Мышецкий не любил этот ранний час, час смятения, непобедимой каменной усталости, которую уже покой не делает наслаждением, отрадой.
Сегодня ты в смокинге!
В первые минуты возвращения он улыбался, шутливо злословил себе, так как жил еще под впечатлением той маленькой победы, которую, верилось, только что одержал в столкновении с Глотовым. На этот раз он был тверже, намного тверже!
«И, должен заметить, от всего этого дурно пахнет».
Глотов почему-то не отозвался на эту его несдержанность. Коляска обходила его, а он стоял, не меняя положения, улыбался и, кажется, покивал ему и поднял руку.
Как-то за картами в клубе офицерского собрания Мышецкий признался, что в предстоящем процессе Кафы — тогда он был предстоящим — его тяготит двойственность собственного положения. С одной стороны — прокурор, государственный обвинитель, с другой — потерпевший.
— Потерпевший?
В руках Глотова — тогда он сидел напротив — оказалась дама пик. Держа карту за уголок, он чуточку помедлил и заученным артистическим движением выбросил на стол:
— Не эта дама сделала вас потерпевшим, поручик? — Дама пик действительно чем-то напоминала Кафу. — Впрочем, бейте, это мой ход.
А когда Мышецкий побил, Глотов со значением оглядел компанию.
— Призываю в свидетели, господа, — сказал он, — поручик, как видите, пребывает в той счастливой поре, когда нам покоряются все дамы.
Манера Глотова услаждать общество остротами, нередко сомнительными, как эта, была неприятна Мышецкому, и он сказал, раздражаясь:
— Не переводите на шутку, полковник, вещей более чем значительных.
— Х-хо! Тогда слушаю.
— Здесь только свои, — огляделся Мышецкий, — и, очевидно, я могу быть предельно откровенным. В Томске, после большевистского переворота, Кафа смещала меня с поста товарища прокурора. Представьте теперь, она встает и заявляет мне отвод на том основании, что обвиняет ее потерпевший — она знает меня в лицо. Обвинение пристрастно! Мститель на трибуне! Господа судьи, перед вами попытка свести счеты!
— Успокойтесь, Глеб. Ведь это обвинение ей не предъявлено, — сказал Глотов.
— Какое, полковник?
— Обвинение в том, что она разрушала законные очаги власти. И, следовательно, вы не потерпевший. Отвод же, если бы она его и заявила, был бы выгоден только нам. У вас, у прокурора, открылась бы возможность сказать сильные слова о нашем неизменном, чисто русском великодушии. Мы простили ей прошлое, а вот она пытается обвинить вас, прокурора, и прочее, и прочее.
Тогда Глотов был за великодушие. Теперь же он делает все, чтобы смерть Кафы стала неизбежной: «Надобно приобщить копию вашего рапорта», «У меня нет этого рапорта».
К сожалению, есть.
Есть, но не будет.
Открывши боковой ящик стола, Мышецкий достал папку и, перебрав сшивы бумаг, довольно скоро нашел нужное. Зажег еще одну свечу и стал читать, постукивая карандашом по бумаге.
Прокурору Томского окружного суда
Рапорт
Настоящим докладываю:
В 14 часов 30 минут 16 марта текущего года в камеру мою, товарища прокурора участка, явились трое неизвестных мне лиц, вооруженных маузерами. Явившиеся назвались: первая, комиссаром юстиции Томского района Ольгой Корнеевной Батышевой...
Да, у нее были тогда детские рукавички. Она стянула их с рук, положила одну на другую и свернула комочком. И, странная штука, наблюдая, как она все это делала, я вдруг подумал, что она главная. Я не читал еще мандата, не успел заметить на ней маузера и уже знал: в этой троице она — главная.
Полагаясь на постановление исполкома, О. К. Батышева тут же объявила о моем смещении и распорядилась передать ей дела, переписку, архивы прошлых лет, имущество камеры.
«Что вы свергаете, мадам? — спросил я Батышеву. — Прокурора, прокуратуру или то и другое? Понимаю, все старое. Чем же в данном случае не угоден я новой власти?» — По-видимому, слова эти я произнес с издевкой. — «Образом мысли, — ответила она. — Сомнительно, чтобы вы могли по-настоящему понять человека труда». — «Конечно, мадам. Я сын профессора и внук настоятеля монастыря. Но ведь там, дальше, в глубине моего рода, были и пахари, и воины. Потом, мой дед и мой отец были людьми глубоко верующими». — «Что это значит?» — «То, что и я мог бы отдаться какой-то бескорыстной идее». — «Вы разделяете большевизм?» — «Нисколько, мадам! Нет, нет!..»