— Вы сказали — лошадь? — усмехнулся Мышецкий.
— Перестаньте, Глеб! Большевизм не менее опасная зараза, чем, скажем, сап или сибирская язва.
— И только поэтому вы готовите Кафе конец «Аристотеля»?
— С вашей легкой руки, Глебушка!.. Но я отвечаю — не только. Хотите, откроюсь? Если верховный поставит подпись под одним словом «утверждаю» и не добавит — с заменой тем-то и тем-то, мы получаем самую лестную аттестацию. Дело выбрано без сучка и задоринки. Веское. Громкое. Хорошо обставленное доказательствами. Поручик Мышецкий просил то, что просил бы сам Колчак. Суд внемлет прокурору... Что там еще? Восторженная Европа? Америка? Конечно же! «Процесс в Городищах называет большевиков янычарами двадцатого века!». «Колчак прав!». Вот шапки, которые неизбежно встанут на первые полосы газет мира.
— Я вижу другие слова: «Убит Репин! В Городищах произошло судебное убийство». Кафа для России, как и Репин, — большая новая эпоха.
— Эпоха? — Глотов озабоченно поглядел на пыжики и прикрыл их салфеткой. — А ведь и впрямь в ногах правды нет. Присядем, Глебушка!
Из кресла Глотов потянулся к курительному столику, взял ящичек с сигарами, достал одну, раскурил и, глядя через дым под ноги, сделал недовольное лицо.
— Мошенники эти интенданты, — сказал он. — Только вчера получил сапоги: господин прокурор, господин прокурор!.. А сегодня уже отлетела подошва.
И так же — через дым от сигары — поднял глаза на Мышецкого.
— Я вполне допускаю... — заговорил он плавным голосом человека, привыкшего вещать с кафедры вечные истины. — Я вполне допускаю, что сужу о Кафе ошибочно. Но можно ли поручиться, что на добрые чувства конфирматора она ответит благодарностью и примется писать портреты Колчака, Тельберга, Гинса... — Глотов поглядел на Мышецкого искоса, что-то прикидывая, и лицо его вновь стало недовольно, будто он еще раз увидел свою злосчастную подметку. — Черта с два! Она удерет из тюрьмы и устроит нам такой тарарам, такой тарарам...
Мышецкий угрюмо потер щеку.
Оглянулся на часы.
— Через час двадцать, — сказал он, — прибудет фельдъегерь. Следует поторопиться с заключением.
— Святое беспокойство! — Взор прокурора полон благодарности. — Ну, а что вы намерены предложить конфирматору?
— Великодушие во имя будущего.
— А что просили в суде?
— Смертную казнь, как помните.
— Угу, скажет верховный. Вы знаете, как он говорит это «угу», это страшное «угу», и как вскидывает при этом брови? Вот что, Глеб: писать заключение буду я сам.
Мышецкий снова потер щеку.
— Превосходно! — Глаза его замерцали. — Прокурор исправляет промах товарища прокурора. Глядит с высоты судеб России, ее великого искусства и заключает: смертная казнь может быть заменена, скажем, каторгой. Кафа встает на одну доску с Кычаком. Разве это не справедливо?
— Милый Глебушка, — Глотов делает драматический жест и хватается за голову, — куда нас затащило? Эпоха! Вы действительно убеждены, что без Кафы Россия не Россия? Знаете, Глеб, кажется, я захвачен вашим ветром. Я подумал, я увидел сейчас безудержный курьерский поезд — так стремительно летит время. Затем — наших потомков, спустя век, два, три. Бумаги прокуратуры желты, как воск, о нас с вами нет и помина. Закружило, занесло, замело. И вот некто мудрый и неистощимый в поиске вдруг узнает и, в радости, кричит на весь мир, что она, вставшая над вселенной, над веками, над пристрастиями и вкусами, была спасена, дарована людям вот сейчас. В этом деловом и, по существу, мимоходном разговоре двух деятелей пра́ва. Маленьких, а к той поре и никому уже не известных. Мышецкий, Мышецкий, а кто еще? Кружится голова. Нет, вы не правы, Глеб! Это невозможно! Немыслимо! Это игра чувств. Тоска по утраченной красоте, вызванная безвременьем, войной, огрублением душ и нравов. Крест на всем! Я пишу заключение, вы представляете мне рапорт.
— Не понимаю.
— Нет, нет, — Глотов рассмеялся. — Не тот, разумеется, — новый. Тогда-то, при таких-то обстоятельствах, я утратил, забыл, оставил в поезде, трамвае документ, из которого вытекает, что Кафа в свое время разгоняла... Обстоятельства утраты разрешаю придумать.