— Такого рапорта не обещаю.
— А если я допрошу вас... в порядке административного расследования, и сей протоколец пойдет с заключением? — полюбопытствовал Глотов. — Или это некрасиво? Некрасиво, пожалуй: прокурор допрашивает прокурора. Хм. Ваша взяла! Великодушие во имя будущего. Что ж, остановимся на этом. А теперь не смею задерживать, так как хотел бы иметь десять, пятнадцать минут на размышление. Целуйте ручку Варваре Алексевне. Честь имею!
Все женщины этого достойного заведения милы, красивы и молоды. Из красивых господин прокурор выбирает красивейших, полагая, что быть грацией — это первое, что должна приложить к прошению о работе любая женщина. Первое и последнее. Ничего другого от нее не требуется. Разве что угадывать течение мыслей господина прокурора. Впрочем, для этого есть своя школа и время.
Та, чьи пальчики стучат сейчас на машинке, пришла в этот дом последней, но достоинства, которыми располагают ее глаза, губы, линии тела, прическа, улыбка и голос, делают ее первой. Во всех случаях, когда прокурор диктует ей свои строгие и важные бумаги, он не упускает случая выказать ей сердечное, если не сказать, весьма сердечное, расположение, а порой и нечто большее. На этот же раз он сух и официален. Прочитавши готовую бумагу, глянул на нее отсутствующим взглядом и попросил тут же перепечатать, изменив в ней всего лишь одно слово. Теперь он сидит, окруженный шагреневыми подушками своего любимого кресла. Сцепил пальцы, чем-то поглощен и недоступен. Дверь прикрыта неплотно, и через узкую щель он, кажется, глядит в приемную на фельдъегеря. Фельдъегерь же беззвучно хихикает с секретаршей, которой не видно, и, поглядывая на кабинет господина прокурора, показывает секретарше фокусы с платком и спичками.
А ей страшно. Страшно оттого, что в кресле сидит совсем чужой человек, а бумага, в которой надо заменить одно слово другим, требует смерти.
Пальчики взлетают легко и изящно, и хотя клавиши стучат однообразно — сухой невыразительный стрекот — она слышит музыку. Она чувствительна, молода, музыкальна, сострадательна и — слышит музыку.
Реквием.
Мелодию раненого сердца.
Печальную, негромкую, медлительную, непостоянную.
Мелодию прерывают паузы, но в них, в этих паузах, тоски, отчаянья, слез и музыки больше, чем в самих звуках.
Поручик Мышецкий доложил мне, что в марте 1918 года Кафа во главе чрезвычайной тройки советов упраздняла в Томске законные учреждения прокуратуры и магистрата.
……………………………………………………
Полагал бы:
нижайше представить на благоусмотрение Верховного правителя России нижеследующее свое заключение: кара соразмерна содеянному, приговор обоснован, и его исполнение отвечало бы духу и нормам действующего права.
Пальчики поставили точку.
Валик выдвинул устуканный фиолетовыми буквами печальный лист, и музыка смолкла. Нет, наступила пауза, самая глубокая, самая долгая и самая многозначительная.
— Возьмите, пожалуйста, Николай Николаич!
Пальчики дрогнули.
— Уже? Спасибо, моя прелесть! Спасибо.
Машинист принял жезл от главного кондуктора. А тем временем в отдельное купе величественного пульмана, обшитого желтой дощечкой, вошел фельдъегерь с пухлой кожаной сумкой. Сопровождавшие его солдаты дружно взяли под козырек и сошли на перрон.
Дело, жалоба и заключение тронулись в путь за великодушием, которое один прокурор обещал другому.
Говорили о женщинах.
— Не знаю, как вы, Николай Николаич... — Годлевский медлил, глядя на сигару Глотова, на облачко дыма, и улыбка его делалась плутовской и двусмысленной. — Если бы я имел дар живописца, я писал бы красоту женщины в движении.
— «Две ножки, чудо из чудес»... Вы стареете, сударь.
Они стояли у массивного стола с телефонам, против открытой двери в кабинет Гикаева, который ожидался с минуты на минуту.
— Коротенькая исповедь, если не возражаете, — сказал Годлевский.
Он оглянулся на стол, положил за собой ладонь на зеленое сукно и, приняв удобное положение, заговорил о непостоянстве как самой красоты, так и наших о ней представлений.
— Будучи кадетом, — повествовал он, — а позже и портупей-юнкером, я не видел ни в одной девчонке ничего, кроме мордашки. Лукавые ямочки, глаза, губки, румянец или, как восклицал Баратынский, ланитные розы... Миленького личика мне хватало во́ как. Но с годами мой взгляд стал никнуть долу. Вы киваете? Вам это знакомо? Словом, я стал чаще опускать глаза, и вдруг увидел, что пышное лоно так же создано богом, как и хорошенькая мордашка.