У Благомыслова небольшое благообразное лицо и тяжелая комлистая борода. Внешне, это жалостник, слабоголосый пастырь затерянного в глухомани прихода, живущий под властью сострадания и скорби. Говорили, что Благомыслов и в самом деле тянется к духовному сану, грезит примером епископа Виктора, который, поняв, что генеральские звезды обходят его стороной, оставил службу в аппарате главноуправляющего делами Верховного правителя и после нескольких месяцев чисто символического пребывания в монашеском сане стал епископом. Енотовая борода Благомыслова тоже была готова пролиться на крест в золотом окладе.
— Фемида на нашей стороне. — Благомыслов покашлял. — Мы обороняемся.
— Предложение! — потребовал Гикаев, направляясь за свой громадный стол, крытый черным кастором и своими размерами напоминающий древний саркофаг.
— Сначала приказ: тогда-то, к такому-то часу всей мастеровщине явиться на свои рабочие места. Потом мы шлепаем тех, кто ослушался, без суда и следствия. Все честно!
В раскрытом окне неожиданно зазвучали осторожные девичьи голоса. Общество гг. офицеров отозвалось на них почтительной тишиной, и это сделало доступным каждое девичье словечко:
— Фис! Фиска! Да возьми вот кирпич. Ты ж без него не дотянешься. Ну, вставай! Что там?
— Фу, одни старики.
Годлевский двинулся к окну свободным размашистым шагом и, прикрыв одну створку, задержал взгляд на каком-то, надо полагать, милом видении. Потом медленно закрыл другую и поправил у плеча белый, будто одетый изморозью, шнурок аксельбанта.
— Что вы там прихорашиваетесь, штаб-ротмистр? — кинул Гикаев и, не дожидаясь ответа, спросил Благомыслова, может ли он дать недвусмысленный ответ о причинах, по которым обыватели Городищ беспрепятственно проникают на территорию воинского пункта.
— Сегодня танцы, господин генерал, — сказал кто-то из офицеров. — Девчонки на вес золота.
— Ну, а как попадают сюда парни?
— Через крышу зимнего стрельбища, господин генерал.
— Слышите, Благомыслов? Впрочем, продолжим. Полковник Глотов! Что могла бы предложить служба юстиции?
— Фейерверк, господин генерал. Для начала фейерверк. Запросить у японского командования батарею и устроить стрельбу боевыми снарядами через город.
Глотов стоял, чуточку откинув корпус, в той свободной и независимой позе, когда обряд субординации выполняется с легким вызовом и, кажется, ставит подчиненного выше начальника.
— Цели этого фейерверка?
Два мреющих фонарика посветили из своих нор и затаились ожиданием.
— Хороший аккомпанемент для переговоров с забастовщиками.
— Вы допускаете переговоры?
— Чехи их ведут, господин генерал.
— Да... но...
Тихое пламя фонариков обратилось на майора Цугинаву, не пропускавшего, по обыкновению, ни совещаний, ни раутов у господина Гикаева. Цугинава встал, усиленно улыбаясь. Он изящен и, пожалуй, красив. На темном лице — очень красные губы. Под красным — золото зубов, жаркая тоненькая ниточка.
— Что бы вы сказали, майор, по этому поводу?
Цугинава молчал, продолжая улыбаться. Ниточка млела, не делаясь ни толще, ни тоньше. Улыбка же его менялась и оживлялась, будто Цугинава слушал Гикаева, воздавая должное то одной, то другой его мысли.
— Хорошо, — сказал Гикаев.
По-видимому, он и сам удивился тому, что сказал, так как это было первое, что пришло ему в голову.
Но Цугинава уже благодарно кивал Гикаеву. Золотая ниточка стала ярче, и представитель императорской Японии заговорил по-русски. Не хуже русского. Он сказал, что экспедиционные войска Франции располагают в Сибири самыми дальнобойными орудиями, и что фейерверк господина Глотова они могли бы выполнить бесподобно. Цугинава сделал при этом умильное лицо, будто внимал говору французских пушек, посылавших снаряды через Городища.
— Ну, а дальше? — спросил генерал Глотова.
— Удовлетворить две-три невинные претензии стачкома.
— Зачем тогда пушки?
— Когда сильный делает что-то для слабого, это не уступка, а милость, господин генерал.
— Туманно, — сказал Благомыслов со своего места. — Раньше это называлось чесать левое ухо правой рукой.
— Могу ли я продолжить, господин генерал? — невозмутимо спросил Глотов.