В те минуты, когда вместе с бегущими солдатами Притвица отступали, а затем и стихали громы сражения, Мышецкий с простреленной рукой трясся в санитарной повозке, глядел на дремавшую под солнцем пшеницу, на подожженные снарядами охотничьи домики, на воду под соснами и думал о войне. Белейший кокон его перевязанной руки источал резкий запах йодоформа, горелая земля пахла известкой, откуда-то тянуло таким знакомым и таким русским запахом самоварного дымка, что глаза его начинали блуждать по сторонам с вялой смутной надеждой увидеть невозможное.
По-русски колотил дятел, по-русски пробовала свою пищалку какая-то невидимая птаха. Покорный вечному зову жизни, мир входил в свои берега, а он все рассеянней и рассеянней оглядывал его, неспособный сбросить с себя возбуждение боя.
Он все еще дрался.
Надо преследовать, говорил он себе. Со времен хана Батыя, да что там, за тысячелетия до хана Батыя ратный люд знал азбучное правило боя: бегущего — гнать... Притвица надо гнать, преследовать. Драма не окончена, Ренненкампф слишком рано опустил занавес.
Прошел день, длинный, как год, еще один, и еще...
Время брело, тащилось, а Ренненкампф стоял на притихшем поле сражения, на поле русской славы, как заколдованный. Армия потеряла соприкосновение с противником, его место заняла пустота, зловещее мертвое безмолвие. Пустота пугала, грозила, заставляла озираться. Скоро ли? Мышецкий теперь лежал в походном лазарете, размещенном в бывшей конюшне Вильгельма II: сюда, в этот поэтический край тихой воды и тихого леса, император наезжал с друзьями, чтобы пировать и охотиться. В распахнутые двери лазарета Мышецкий видел палаточный город шести кавалерийских дивизий генерала Хана Нахичеванского и все еще ждал трубящую поход трубу. Но приказ на преследование так и не родился. А ровно через неделю — потрясающее известие: разбита 2-я русская армия Самсонова, решавшая вместе с 1-й общую стратегическую задачу вторжения в Германию. Командарм застрелился. Военный атташе Франции — маркиз де Лагиш прибыл в Ставку с соболезнованиями. Газеты сообщали: верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич выказал при встрече хороший тон и светскую благовоспитанность. «Мы счастливы, — сказал он де Лагишу, — принести такие жертвы ради наших союзников».
Мышецкий не разделял счастья, испытываемого великим князем: он страдал. И страдание его было поначалу заключено в одном слове: Ренненкампф. Одну из причин поражения он считал единственной. Ренненкампф не добил армию Притвица. Переформированная, пополненная свежими полками, она обрушилась на Самсонова. Самсоновцы дрались храбро, беззаветно, повергли в прах не одно соединение противника. Возможно, они торжествовали бы и полную победу, если бы... если бы рядом был Ренненкампф. Враг располагал двойным превосходством. Два немца наседали на одного русского, а второй русский стоял спиной и ничего не видел.
Позже обвинение поднялось ступенькой выше.
Стало известно, что 2-я армия была загнана постоянным понуканием великого князя и командующего фронтом. Разобщенная с Ренненкампфом, она катилась навстречу своей трагедии в чрезмерно форсированном, гибельном марше, в песках, по бездорожью, без горячей пищи, а иногда и без хлеба. «Французам туго, вперед!»
Потом обвинение поднялось еще выше. Оказалось, что царь и его дворцовый круг связали Россию беззаботным, стратегически невежественным, роковым обязательством перед союзниками начать наступление за 25 дней до окончания мобилизации, да еще по двум расходящимся направлениям — против Германии и Австро-Венгрии одновременно.
Мышецкий взорвался.
В письме к отцу, полном азарта и ядовитой горечи, он не щадил первых имен правящей элиты и едва не угодил под суд. Письмо было задержано военным цензором. Пригласив к себе Мышецкого, он озабоченно покашлял в кулак, достал письмо из конверта и долго разглаживал его на письменном столе.
— Более чем прискорбно, — заговорил он наконец, — но я оказываюсь в положении вашего сообщника. Вы пишете: «Отважную армию побил не германский гений, а наш царь и его стратеги». Далее, вы характеризуете государя императора оскорбительным сравнением... Язык не повинуется, чтобы повторить кощунственные слова, которые вы находите в своем лексиконе для помазанника божьего. Возьмите письмо. Я возвращаю его вам в надежде, что вы прочтете его еще раз холодным разумом и, осудив себя, предадите огню. Я — ваш невольный сообщник. Если все это откроется, я буду висеть с вами на одной перекладине... Моя фамилия Дремов. Поклонитесь отцу от моего имени. Хотелось бы верить, это напомнит ему молодые годы и что-то еще.