— Мы не знакомы с вами, корнет.
— Что ж из того? Донесете?
— Нет, конечно. Но вы присягали государю. Наконец, это в высшей степени неосторожно.
— Ерунда!
Лицо корнета в беспорядочной щетине, глаза пьяные и, как это ни странно, чисты младенческой синью.
— Ерунда! — повторяет он. — Хай гирше, абы инше: пусть хуже, лишь бы иначе. Теперь многие живут предчувствием переворота, хотя видят его по-разному. Ну, выше!
Хлебнув из рюмки, корнет глядит перед собой изумленно-растерянным взглядом.
— Нет, вы обратите на нее внимание.
Меж столиков, плывущей грациозной талиночкой — еще совсем юная, в длинном, до пят, платье из черного бархата. Белый крахмальный воротничок коронкой. Красивые голые руки без перстней и браслетов. Ее поддерживает за локоток седой поджарый генерал с медно-красным лицом, с живыми черными глазами южанина.
— Папаню по боку, конечно, — мечтает корнет. — И вы получаете возможность возлежать на этой атласной ручке. Хотите поглядеть, как я сейчас пришью этого чванливого интенданта? Ну, ну, успокойтесь, я еще в своем уме... Кстати, они ненавидят нас, я говорю о солдатах. Впрочем, это вам, пожалуй, знакомо и без меня. Знаете, что я делаю, когда они отправляются на братание с немцами? Курю в окопе. А как-то даже фотографировал их. Это довольно интересно. — Корнет вилкой достал из вина кусочек пробки и задумался. — У большевиков многое по-настоящему интересно.
Россия висела на волоске, готовая сорваться в огонь самосожжения, из которого она выйдет обновленной и прекрасной. Мышецкий уже не страшился революции. Как и корнет, он понимал: армия больна, и ей так же необходимо очищение огнем, как и всей стране. Счастье России не в чужих пределах. А здесь. У себя.
Ночью он стоял у мольберта, хмельной, полный исступленного желания воспроизвести лик Революции, ее красоту, росток древа жизни, росток и пепел. Благо ценой смерти. Он знал ее краски: черная, красная, желтая. Вот они, под руками: черная, красная, желтая. В черном небе, на черной невской воде расплывающееся зарево, грозные космы. По-особому бьют пушки, по-особому катится над водой ни с чем не сравнимое русское «ура». А наутро желтое, как на детском рисунке, спокойное щедрое солнце. И тишина. И руки солдата, бросающие винтовку в воду. Нет, одна рука, творящая крестное знамение. Прости, боже, это мое последнее преступление. Мир на все времена!
После отравления удушливыми газами Мышецкий был уволен из армии по нездоровью. В Петербург он вернулся в тихое теплое утро после революции. Над замощенной булыжником привокзальной площадью плавилось желтое солнце с детского рисунка. В газетном киоске, стилизованном под сказочный теремок с деревянным петушком и шпилями, он купил пачку газет и, развернув «Биржевые ведомости», улыбнулся. Через всю первую полосу шло одно слово: «Революция!»
Пряча газету, Мышецкий с лукавцой подмигнул киоскеру:
— А ведь научились торговать, купец, — сказал он. — Отменный товарец-то!
И лихо козырнул — кадет первого года, не больше.
Дня через два, вечером, Мышецкий отправился на извозчике к присяжному поверенному Карабчевскому. Сразу после университета он был помощником этой петербургской знаменитости, гостил у него на даче, шутливо ухаживал за его очаровательной племянницей, которую в подражание чеховской героине домашние называли Мисюсь, рисовал всех и вся, а неистовый и всегда вдохновенный Карабчевский даже позировал ему со скрипкой в руках в образе Паганини.
Карабчевский встретил гостя в передней, порывисто расцеловал и прослезился.
— Все тот же красавец-мужчина! — с чувством говорил он, наблюдая за Мышецким, который остановился у трюмо и, глянув себе в лицо, досадливо, почти враждебно, достал из кармана жесткую щеточку и стал поправлять бакенбарды.
В трюмо гость видел за собой комнату с расписным потолком, частые окна, отблески каминного пламени на старинном шкафчике из стекла и наборного дерева темных тонов. В больших кожаных креслах, обступивших полукругом ломберный столик с бутылками пива и горкой семужьих бутербродов на блюде, сидели мужчины. Тот, что был дальше всех от дверей, смуглый, с пухлыми презрительными губами и ухоженным бобриком, показался Мышецкому знакомым.
— Помнится, мальчишкой, — говорил этот человек в почтительной тишине, — я забрался как-то по легкомыслию в беговые санки. Истый горожанин, вожжей никогда не держал, всегда перед тобой спина ямщика... Словом, легко представить, что было со мной, когда дикая незанузданная лошадь и не менее сумасшедшая пурга завертели меня, как бумажку. Чем сильнее тянул я на себя вожжи, тем безумней все вокруг скакало и кружилось: дома, телеграфные столбы, пешеходы... Революция, господа, все еще несется вскачь. Она дика, слепа, и наша с вами счастливая миссия — остановить ее.