— Оставил у ребят в кубрике.
— Не-ет. Не в том смысле.
Он завел руку с кольцом за спину, потер и снова подышал на кольцо.
— А, понял... Еду на свадьбу к сестре.
— Поди, красавица? А жених? У-у, приглашаете на свадьбу?
— А что? Дорога легкая: старый обкатанный волок.
— Там волок?
Подпоручик круто повернулся к висевшей на стене карте. Отставшие от этого движения пустые рукава взлетели, как крылья, а сам он напомнил хищного встрепанного ворона.
— Верно, — заулыбался он, скользя взглядом по карте. — Да-а... И, наконец, последнее — ваш паспорт... Полина, ты готова? Совсем вылетело из головы, показывали вы мне паспорт или нет.
— Го-то-ва! — пропела меж тем Полина приглушенным, изменившимся голосом: похоже, она говорила из юбки, натягивая ее через голову.
Подпоручик поймал на рукаве что-то невидимое, фукнул на кончики пальцев и влез в мундир.
— Конечно, паспорт вы оставили дома, — сказал он. — Гармошка объясняет все. Разделяю, разделяю. Ну, а расхожая виза. Разрешение властей предержащих на выезд к сестре? А ну ее к черту, не правда ли? — Подпоручик махнул рукой и расхохотался. — Понимаете, какая тут происходит штукенция? Некий Икс, цареубийца, назовем его товарищем Сидоровым, бежал из Александровского централа... Дайте вашу благородную руку, любезный! Некий Икс, продолжаю, вкупе с другими стервятниками Чека, расстреливал Николая, императора российского, и попался на мякине. Но бежал.
Карие с наглинкой глаза глядят обессмысленно.
— Над верхней губой цареубийцы имелась маленькая родинка. У вас таковой нет. Ошибка. Я ошибся и вот испрашиваю великодушия и прощения. Руку! Руку, честную вашу!
В половине дня, когда до Нижней Шаманки оставалось не больше двадцати верст, погода стала меняться. В воздухе проступила желтинка и стала густеть, настаиваться, как чай. А спустя две-три минуты вода, небо, березы в меловых сарафанчиках, белые чайки и белые трубы «Святителя Иннокентия» перекрасились в каленое и гнедое с мягким золотым подцветом. Тишина стала вызывающей. Чайки летали над самой водой с тревожным криком плачущего ребенка. Вода сморщилась и закачалась. С берега из высокой травы промычала корова. И тут же пропали все звуки, и только пароход продолжал нахлестывать плицами по воде.
Григорий и солдат стояли у борта. То, о чем они говорили, было близко обоим.
— Качнет нас, пожалуй, — сказал Григорий, оглядывая темнеющие дали.
— Похоже, — подтвердил солдат. — Ну, я поплелся под крышу. А ты?
— Постою еще немного. Погодка в моем вкусе.
Солдат глянул под ноги на выбеленное подошвами железо и, осторожно переставляя костыли, скрылся в каюте.
В ресторане заиграл духовой оркестр. Григорий вообразил подпоручика и Полину сидящими за столиком. И оттого, что там гремело безоглядное пьяное веселье, а за бортом вода вставила на дыбки и, откатываясь, помахивала гребешком, а сам пароход почему-то стоял косо к течению и под напором ветра беспомощно валился на берег и так же беспомощно, нервно, с грубыми паузами работала паровая машина, Григория охватило беспокойство, и память возвращала его в каюту подпоручика. Припомнились слова: «Ведь это вы садились ночью с гармошкой?» Конечно, в глухую недобрую ночь фаворитка подпоручика спала без задних ног и видеть его не могла. Видел кто-то другой. И видел потому, что хотел видеть, наблюдал, оставаясь незамеченным.
Григорий огляделся. Никого.
И только за поручнями палубы в мятущемся гнедом небе — одинокая фигура старой дамы в черном гипюре, с сухим бледным морщинистым лицом английского лорда, с пустым подбородком над высоким стоячим воротником. По-видимому, она только что вышла из ресторана. Она глядит на него, но было бы смешно предположить... Григорий невесело рассмеялся и, отойдя от колеса, с которого ветер срывал водяную дробь, рассеивая над бортом, заметил, что дама в черном продолжает держаться за поручни, а ее напряженные и, казалось, пустые глаза глядят на то место, где он только что стоял. Слепая, подумал он.
В Новониколаевске, напоминавшем беспорядочный военный лагерь, на больших и малых станциях, и даже здесь, на скрипучем, как старый рассохшийся шкаф, «Святителе Иннокентии» Григорию то и дело открывала свое лицо одна отрадная истина: дни белого режима сочтены. Правда, Колчак был еще на коне. Речи, поздравительные депеши, рауты, молебствия, парады. На расчерченные мелом квадраты еще вставали повитые японским муаром войска. Кавалергарды в белых мундирах и в белых же перчатках под жесткую дробь барабанов выносили лжезнамена Ермака и Скобелева. Пушки с венками на жерлах бухали театральными голосами: гав, гав, гав. Кадеты все еще кричали, что они «партия адмиральского переворота». Дамы устраивали лотереи-аллегри «на пользу белого оружия». Атаманы и атаманцы все еще люто «правили» народом, пороли, расстреливали рабочих и крестьян, пускали красного петуха. Но игра уже была сделана. Чаще звучало в народе имя Ленина. Креп авторитет его дела.