«Дай ему разка два в морду, и пусть шастает». Стражник сделал вид, будто и не услышал этого приказа. Почему? Да потому, пожалуй, что и он — песчинка в водовороте — видел перед собой начало конца, угадывал поступь своих судей. Ну, а этот голубой подпоручик? «Я ошибся и вот испрашиваю у вас великодушия и прощения». Что это? Тот же страх перед расплатой? Или все проще: послана телеграмма в Нижнюю Шаманку, и теперь на бревнышке у пристанского домика уже сидят его ловчие в партикулярном платье и, покуривая, ждут своего часа. Нет, подпоручик не прибит страхом, он еще в полете, зорок и предприимчив.
Григорий поднял глаза на даму в черном. Дамы не было. Пароход, вершок за вершком, крался у самого берега, а когда вышел на стремнину, на палубу с визгом и смехом ворвались, увлекая друг друга за руки, собутыльники (и, конечно же, прелестные собутыльницы) г-на подпоручика. Следом за ними появился скрипач в обрямканном длиннополом пиджаке и, не садясь на стул, тут же принесенный из ресторана, ударил смычком.
Венгерка.
Поплыли пары, и в первой же Полина и г-н подпоручик, без мундира, в тонкой батистовой рубашке, в сапогах и шпорах. Взлетая над палубой, ноги г-на подпоручика встречали друг друга и звенели при ударе, как бубен. При этом лицо его было неузнаваемо и выражало крайнюю степень напряжения мысли: казалось, он решает в уме математическую задачу. Подпоручик не глядел на Григория, глаза его были устремлены на мелькавшие перед ним быстрые ножки, но Григорий знал, что подпоручик видит и даже следит за ним. Потом он думал, что и задача, которую решает подпоручик, это он — Григорий. Смычок, танцующие пары, улыбки, звон и гам не отменяют и не приостанавливают борьбы. Подпоручик там, наверху, и — здесь. Рядом.
Он и его люди.
Что ж дальше тогда? Сойти, не добравшись до Шаманки?
Ага, жандарм снова на виду и снова глядит мимо.
У Долгой шиверы «Святитель Иннокентий» приткнулся на две-три минуты. С яра на борт скатили бочку омулей. Хозяин ресторана, вертлявый армянин в жилете без пиджака, еще рассчитывал рыбаков, муслил оливковые пальцы, а пароход уже гукнул и стал отваливать, перегораживая воду. Получив, наконец, деньги, рыбаки торопливо потянулись вдоль борта и через корму выбрались на причал. Когда же и корма отделилась от баржи, открыв темную быструю воду, на причал махнул и Григорий. Поправил гармонный ремешок и, не оглядываясь, стал подниматься на яр. Ждал окрика, приказа, погони. Но за спиной все было тихо. Потом пароход гукнул еще раз и еще, и он понял, что это прощальный салют его друзей. С макушки яра он различил на корме солдата, цыганку, конюха с женой, матросов, женщину в сарафане, пароходного механика, кочегара. Все они махали ему, кто просто рукой, кто платочком. На палубе стояла Полина, затянутая в талии, в накинутом на плечи голубом мундире подпоручика, а сам подпоручик курил подле и что-то нашептывал ей, отводя голову, чтобы выдохнуть дым. Потом он швырнул папироску за борт и, сцепив руки, дружески потряс ими над головой.
Кафу разбудили голоса и кашель за дверью. Потом там же, за дверью, зазвякали ключи, и она поняла — надзиратель. В столь поздний час — время катилось к полуночи — ее не требовали и не выводили. Для подобного исключения она знала лишь одну причину и стала припоминать, когда был суд и могло ли ее дело сходить в Омск и вернуться с решением. Потом она подумала, что эта ночь уже была. Эта же луна стояла в окне, в белесо-голубом торжественном небе, а за дверью звучали, сменяя один другого, эти же два недобрых и сонных голоса. Но вот дверь отошла, из коридора посиял свет, пахнуло карболкой, в камеру вошли и полезли на решетку две расплывающиеся тени. И она поняла: такой ночи не было.
— Ну, чо копашься? — услышала она через минуту недовольный, по-прежнему недобрый голос Галактиона и, глянув на его вихор, на этот пародийно-лихой гусарский султан, припомнила вдруг, что он уже подавал ей какую-то команду.