Коридор, по которому ее вели, был длинный, пустой и безмолвный. Сзади, через большое окно, сеялся холодный свет лунного неба, впереди на черной тупиковой стене посвечивала красной паутинкой робкая угольная лампочка.
Да, эта ночь была. Была красная паутинка, свет неба мешался с электрическим, Галактион кашлял в кулак и, когда поднимал руку, гремел ключами.
Ну, а дальше? Что же было тогда дальше?
Ничего.
Такой ночи не было, думала она в следующую минуту. Такая ночь только что настала, вышла из сна. И так как началась она тревогой за жизнь, чувством мгновенным, как обвал, мозг рисует ей то, что рисовал бы и раньше, если бы она раньше думала о казни. Факт и мысль, зримое и иллюзорное, то, что есть, и то, что будет, возможно, будет, накладываются теперь одно на другое, порождая какое-то странное чувство непостоянства, нереальности настоящего, повторения того, что было, или, вернее, могло быть в прошлом.
Левая стена коридора кончалась дверью — решеткой с припаянным к ее полости длинным, как ружейное ложе, стальным замком. Через прутья, связанные в ровные квадраты, виднелся другой коридор, такой же безмолвный и мрачный. Поклацав ключом, Галактион пропустил за дверь надзирателя, потом Кафу и, кашляя, потянулся за ними. Кафа следила за тем, как он открывал и закрывал дверь, как пропускал ее перед собой, вслушивалась в его голос, пытаясь уловить особенность тона, взгляд, жест, которые сказали бы, что ждет ее в тюремной конторе. Если Галактион ведет ее, чтобы не привести обратно, и сознает это, он не сможет не проявить этого своего сознания. Но Галактион был таким, как всегда. Ни полускрываемого любопытства к ней, к ее поведению в эти минуты, ни какой-то новой значительности, ни чего-то еще, третьего.
Человек, встретивший ее в тюремной конторе, стоял у шкафа с арестантскими делами и неопределенно улыбался.
— Вы Кафа, полагаю? — спросил он и прищелкнул пальцами в сторону Галактиона. — Спасибо, милейший, ты свободен.
Проводив Галактиона глазами, он подошел к ней и повторил вопрос.
Несомненно, это был офицер. Раскатистый командный голос. Набегающие на колени парадные офицерские сапоги дорогого хрома. Под коротеньким светлым плащом иноземного покроя — толстая четырехугольная кобура с парабеллумом и жесткие корочки погон.
— Да, я Кафа, — подтвердила она холодно.
Офицер хлопнул в ладоши.
— Дежурный!
Явился Франт Коровьи Ноги. Как всегда, нагловатый, самоуверенный, с ухмылкой, стекавшей в подвитые с концов кокетливые усики.
— Найди, братец, что-нибудь вроде накидки! — приказал офицер. — На улице свежо.
— А вы что, ваше благородие, забрать хочете арестантку?
— Разумеется, мой друг.
— Но инструксая...
— Вот нечто повыше всякой инструкции.
Надвое раскрыт большой кожаный бумажник, от которого пахнуло духами и табаком, и на стол ложится бумага.
— Печати нет, — говорит между прочим Франт, и довольные морщинки собираются под его глазами.
— Ну, это поправимо.
Из замшевой коробочки офицер достал круглую печать на тонком бронзовом кружочке, подышал на нее и посадил на бумагу двух фиолетовых орлов, спина к спине.
— А теперь поживее, любезный. Покажи, где тут расписаться и — накидку. Конвойного мне не надо.
— Не выдам! — отрезал вдруг Франт.
— Не выдашь генералу Гикаеву?
— Почему так? Господину Гикаеву выдам, конечно. Попросют, скажем, генерал, такую, какой не дадена вышка, пожалуйста!
— Для чего ж тогда требуешь печать?
— Для полной формы. Всякой бумаге положена своя полная форма.
— Но ты же не признаешь этой полной формы.
— Выходит, так. — Франт рассмеялся. — Инструксая. Смертников за пределы тюрьмы выдавать не дозволено.
— Значит, ты хочешь заставить генерала приехать к осужденной? — Голос офицера зазвучал с подчеркнутым сожалением. — Генерал же хочет, — ты слышишь, — генерал же хочет, чтобы осужденная была доставлена к нему. Ты и осужденная, вас двое — это одна сторона, генерал и его дело — другая. Любопытное противостояние! Сейчас я соединю тебя с господином Гикаевым, и ты отменишь его приказ. Так сказать, в собственные уши генерала.
Аффектируя каждый свой шаг, офицер медленно перешел комнату в направлении висевшего на стене телефона, крутнул ручку. Франт замер, покусывая губу.
— Господин генерал, — сказал офицер в трубку. — Произошла прискорбная заминка. — Наблюдая за Франтом, он сделал движение, как бы намереваясь передать ему трубку: морщинки Франта выразили протест и панику. — Впрочем, все в порядке. Да, господин генерал, все переменилось к лучшему. В двадцать два тридцать, господин генерал. Помню превосходно и буду пунктуален. Слушаюсь, господин генерал!