В полуверсте от тюрьмы начинались топи и стонала выпь. Шинная дорога здесь была узка и разбита. Перебираясь с одного зыбуна на другой, автомобиль сердито урчал и то сеял свое желтое сияние прямо под колеса, то развешивал его в небе, и тогда Кафа ничего не видела, кроме неба и этого желтого павлиньего хвоста, а наручники на ее руках начинали звенеть и мешали равновесию. Трясина была недолгой, и вот по сторонам уже бегут домишки. Потом пахнуло чадным дымом свалочных костров и машину обступило лимонное курево. Офицер, сидевший возле Кафы с фуражкой на коленях, потянулся и закрыл окошечко. Краем глаза она увидела его красивый профиль, безупречную римскую горбинку, плотно прижатое к черепу маленькое ухо, маленький рот, пухлую булочку подбородка и подумала, как ненавистен ей этот человек.
Но кто он? И куда эта дорога?
На расстрел?
Когда Галактион кашлял за дверью камеры и звякал ключами, она говорила: да. Дело пришло из Омска. Все решено. Конец. Тогда она думала, что в краснеющей полутьме тюремной конторы ее ждет Некто. Некто надменный, тучный, непременно лысый, без лица, с бабьим голосом евнуха, с руками за спиной. Он ждет, чтобы объявить ей решение конфирматора: судьи правы, постановление к смертной казни утверждено. Далее, ей виделась дорога через лес на Андрееву гриву, тарахтящая под ней телега, голоса конвойных, готовая яма. Теперь все отступило, машина катит в обратную от Андреевой гривы сторону, но вот отступила ли расправа, она не знает.
«В двадцать два тридцать, господин генерал».
Ее везут к генералу Гикаеву.
Зачем?
Может, генерал намерен предстать перед нею в роли господина Некто и самолично прочесть ей бумагу из Омска. Человеку его склада это могло бы доставить удовольствие... Одним из ужасов Александровского централа был палач Васька Коршун, коротенький, длиннорукий человечишка с очень ясными, по-девичьи большими и красивыми глазами. Всякий палач страшен и загадочен: почему этому человеку не досталось человеческого дела. Коршун загадкой не был. Его отличала ненасытная жажда убивать. И не картина казни, не страдания жертвы делали его вдохновенным убийцей, а сладость власти над человеком, такой власти, выше которой не бывает, сознание, что он причина небытия, что он обрывает бег жизни и что дело, которое он творит, вечно, так как смерть необратима ничьей властью. Ужас, который он возбуждал в людях, пьянил его и радовал. Если в казнях возникала пауза, он робко и настойчиво стучался к начальнику централа и, хмурясь, жаловался, что казенный хлеб ест даром. Синие очи его при этом были печальны и, казалось, молили... Когда она рисовала Гикаева в образе королевской кобры, тень Васьки Коршуна маячила в ее воображении.
Что-то звякнуло.
Она подняла глаза: офицер открывал окошечко.
— Теперь близко, — сказал он, возвращая фуражку на колени.
Кафа промолчала.
Автомобиль жался к самой насыпи. На горячий мотор тянуло терпким запахом травы, из которой все городищенцы делали веники. С насыпи заблестел, красуясь и ликуя, очень чистый, красный огонек. Она припомнила, что такие же очень чистые огни — красные и зеленые — она любила в детстве разглядывать в толстой брезентовой книжке наставлений кондукторам, которую дядя Аполос брал в поездку, а по возвращении клал на столик, рядом с будильником.
«Теперь близко».
До чего же? И до кого?
Меняя людей, думала она, революция делает одних разрушителями для созидания, других просто разрушителями. Гикаев просто разрушитель. Он мыслит себя только в настоящем и служит только настоящему. Будущего он не создаст, потому что не видит. Очевидно, только что он узнал, что плакат «Кобра», этот «пасквильный яд на бумаге», по его выражению, создан ею, и теперь спешит с расправой. С какой же, однако? Может ли он поставить последнюю точку до решения конфирматора? Посмеет ли? Ведь самоуправствуя, превышая власть, он ставит себя на место абсолюта. Нет, выше его! Заменяет, а возможно, и отменяет приказ Колчака. Отменяет? Разве это два приказа? Разве у Колчака есть для нее другое решение, кроме этого? Гикаев не самоуправствует. Он знает, что именно прибудет из Омска в сумке фельдъегеря, и исполняет то, что прибудет. Это смерть взаймы.
Смерть?
Но, но, легче!
— Таким способом эти погремушки не снимают, — заметил офицер.