— Покажите, каким.
— Вот так, примерно.
Офицер придвинулся к ней и взял ее руки в свои. Щелкнул затвор. Разъятые клешни отпустили одну ее руку, потом другую.
— Так лучше, конечно, — сказал он.
— Откройте дверцы автомобиля, и будет совсем хорошо.
— Не погоняйте судьбу, — сказал он с мягким упреком в голосе и кивнул перед собой. — Шофера не остерегайтесь, он глух от рождения.
На мгновение она почувствовала себя в заговоре с ним и ужаснулась этому своему чувству.
Что же происходит? И кто этот человек?
— «Правительственный вестник», — сказала она, — назвал меня волчицей в капкане.
Офицер не отозвался.
— Капкана теперь нет, — продолжала она, показывая на свои свободные руки. — Вам не страшно?
— Может быть, и страшно.
Поглядывая через стекло на отбегавшую насыпь, офицер был беспокоен, и она поняла, что ответил он не ей, а голосу внутри себя, своей думе.
Что же происходит, — подумала она. И что делать, когда машина остановится? Пинком в дверцу и — на волю. Но кто и что будет ждать ее за дверцей? Пустынная улица, освещенные окна комендантского управления, подъезд с сонным часовым и офицером? Гарцующие казаки?
Впрочем, возможно и другое:
— Проявляя исконное великодушие, верховный правитель дарует вам жизнь. Смертная казнь, назначенная присутствием военно-полевого суда, заменяется пожизненной каторгой.
Так скажет Гикаев.
Скажет такое, что страшнее смерти.
Ты настолько ничтожна, услышит она за этими словами, что, и получив жизнь, сможешь угрожать делу верховного не больше, чем из могилы.
— Господин Рамю! — услышит она далее тот же голос. — Мы твердо рассчитываем, что ваше правдивое и талантливое перо найдет время объяснить Западу истинный смысл нашей демократии, наших судебных установлений.
Нет, скажет она в ответ.
Не играйте комедию, генерал! А вы, господин Рамю, спросите генерала, по законам какой демократии были загублены им два мальчика, посмевшие прочитать красную прокламацию.
Под шинами зашелестела вода.
Мягкий вираж.
И, задирая к небу тупое сверкающее рыло, автомобиль полез на насыпь. Голубая каемочка рельса отделила землю от неба. Над каемочкой встал крест, взгромоздились золотые мономахи скита, черные бурки елей и сосен.
Автомобиль ткнулся и замер.
— Шлагбаум, — сказал офицер.
Он застегнул пуговицу на своем иноземном плаще, надел фуражку и спросил:
— Знаете ли вы, что произойдет с вами на этом переезде?
— Объясните.
— Предполагалось, что это сделают ваши друзья.
— Я — в тюрьме, мои друзья — на свободе.
— Резонно.
Офицер усмехнулся.
— Посмотрите на горизонт, — попросил он. — За церковные маковки, как видите, уходит знакомое вам ответвление железной дороги. Прислушайтесь. Собственно, теперь уже видно.
— Да, паровоз и платформа с балластом.
— Паровоз и свобода.
Он опустил голову, как бы прося извинения.
— Пышность моего слога, — продолжал он, — придется объяснить тем удовольствием, которое я испытываю, объявляя вам о свободе. Не скрою, эти слова я приготовил заранее. Здесь все приготовлено заранее. Ничему не удивляйтесь и ни во что не вмешивайтесь. В той перепалке, которая сейчас разыграется на переезде, вы — предмет борьбы и завладения. Добыча.
Паровоз метил своими огнями прямо на переезд. Но тут же отвел их в сторону — начиналось закругление — и на высвеченном луной небесном гарусе Кафа увидела его чеканный профиль. Это был красавец «шмидт», элегантный и гордый, с тугим клубящимся дымом, который заносило на ветру, и он ложился под откос и в сторону, заволакивая платформу. На какое-то время платформа открылась. Кафа успела разглядеть на ней долговязого паренька в незастегнутой куцей курточке и едва не крикнула: «Данилка! Милый Данилка!» В лицо ей пахнула свобода. Слова офицера приобрели смысл. Только теперь эти слова приобрели смысл.
Свобода!
Чувство дурманное, слепое, до глупости радостное. Мысль остановилась, закоченела, и только видение соединяло ее теперь с внешним миром.
Почему-то покосилась на офицера: колено заброшено на колено, с белой руки спокойно посвечивает маленький желтый камушек.
Да, эта ночь была. Была в ней самой, как образ и символ свободы, родившейся вне ее дум и дел, сам по себе, ибо чувство свободы в человеке постоянно, как дыхание.
Офицер открыл дверцу и прислушался.
— Кажется, топот, — сказал он. — Вы не находите? — Он глядел ей в лицо, продолжая прислушиваться. — Да, померещилось.