— Припоминаю ваши слова по телефону, — заговорил генерал из своей засады. — Прискорбная заминка, впрочем, все переменилось, и тэ и дэ. Вы говорили это при дежурном?
— Да.
— И в конечном счете для дежурного?
— Да.
— Почему тут же не доложили мне о намерении везти Кафу в город?
— Дежурный понял бы, господин генерал, что это мой почин, и заупрямился. Вообще-то, чуть позже, я звонил вам с контрольного пункта, но ваш аппарат не ответил.
Первая ложь Годлевского. Грудь в крестах или голова в кустах. Риск, спасающий или казнящий.
— Когда?
— Минут через десять-пятнадцать после первого звонка, господин генерал.
Длинная линия сомкнутого рта исчезла. Гикаев подобрал губы и задумался. Да, в это время он действительно уходил из кабинета. Что-то стряслось во дворе. Да, привезли пленного партизана, и возникла перебранка между комендантом и конвоем: везти ли его в тюрьму или поместить на гауптвахте. Впрочем, меняет ли что-нибудь это постороннее обстоятельство?
— Итак, резюме, — сказал Гикаев. — Вы увезли смертницу, и это истина, которую не замутить никакой софистикой. Не замутить! При этом вы прибегли к обману и насилию над дежурным по тюрьме, пока только психическому. И это еще одна истина. И я для нее — первый свидетель и потерпевший. Потерпевший! Виданное ли дело? Знаете, что говорят теперь чины тюремного ведомства? Такого не бывало. До этого смертник переступал порог тюрьмы лишь для того, чтобы проследовать на Андрееву гриву и остаться там.
— Неправда, господин генерал. Простите за прямоту, но у нас с вами есть одно общее опровержение — Бугров. Он тоже был смертником. Я прождал вас в тюрьме около часа, как помните — предстоял такой же допрос, — потом взял Бугрова в машину и привез в управление. Тогда это приятно вас обрадовало. Очевидно, вы помните свои слова.
— Помню! — Гикаев выждал паузу. — Беспрецедентный прецедент, сказал бы на этом месте господин Глотов. — Генерал оживился. — Хочу представить, как бы отозвался на эти ваши объяснения полковник Георгиевский. Председатель суда. Похоже, он бы вас оправдал. И тогда в ваших ушах заиграла бы музыка. Нет, в самом деле: оп-рав-да-ние. Бетховен. Трубный глас бога! При одном условии, разумеется, если оправдание это безошибочно. Ну, а если напротив? Представьте, мы с вами называем другом врага — смертельного и тайного. Мы с вами? Тогда как бы повел себя наш враг? Он бы весь превратился в один злорадный хохот. Боюсь. Боюсь чужого торжества, насмешки, упоения нашим бессилием.
Где-то далеко и нестройно ударил и раскатился гром артиллерии.
Гикаев поглядел на Годлевского, потом на часы, висевшие над беккером.
— Французы, — сказал он. — Те самые стрельбы, что вы ждали два часа назад.
— Согласно приказу, господин генерал.
— Не хитрите, штаб-ротмистр! Вы знали, что полковник Дюмон задержит свои стрельбы, чтобы посеять напряжение, а может, и смятение среди большевиков.
— Я этого не знал.
— Знали. Впрочем, истина предъявит себя. Я назначаю следствие.
Генерал положил печать в ящик с маузером и медленно его задвинул.
— Это не оправдание, — сказал он, перехватив взгляд Годлевского, и кивнул на закрытый ящик. — Между тем как ваше лицо выдает чувство удовлетворения. И даже самодовольство. Не обольщайте себя призраком, штаб-ротмистр. Все зыбко в этом мире... Ключи от сейфа и оружие сдадите поручику Назину. Посидите сутки-другие под домашним арестом, а там будет видно. Кстати, выстрела здесь вы не слышали.
Тишину и город толкнул новый раскат артиллерии, еще более расстроенный и лохматый.
— Дурно стреляют французы, — скривился Гикаев. — Они слишком эмоциональны, чтобы ставить дело по-настоящему. Правда, француженки еще более эмоциональны. Но вот свое дело, — мреющие глаза генерала теперь почти ласковы и восторженны, — но свое дело они ставят по-настоящему. В известном смысле француженки незаменимы, штаб-ротмистр. Ступайте!
Когда червь сомнений точит ваше гордое сердце, а тот, кто еще сегодня был вашим любимцем и вашей надеждой, спрятал свое лицо под маской Неизвестного, и невозможно понять, чьи это мерцают глаза — врага или друга и что обещают они вам, триумф или кладбищенский холмик, хватите некую порцию хмельного, не много и не мало, в той здравой мере, которая лишь горячит воображение, и пусть адъютант принесет вам формулярный список вашего поколебленного кумира, тетрадочку в четыре листика с пятнышком фотографии, и полистайте ее со вкусом, размышляя и баюкая себя надеждой открыть истину.