— Лох — томский нотариус, вы это знаете, — сказал он тем невыразительным тоном, каким беседуют из необходимости поддерживать пустой и скучный разговор. — Говорят, вы тоже из Томска?
— Да, говорят.
— Лох, Лох... На переезд, как понимаю, он привел своих людей вовремя.
— Я бы сказала, напротив.
— А-а!! — Гикаев откинул голову, и это должно было означать понимание и преклонение. — Вам не откажешь в чувстве юмора. Ну, а если бы он не застал вас?
— Тогда бы я не смогла воспользоваться вашим любезным гостеприимством. — Зажав кончик ложечки двумя пальцами, она помахала ею над галетами.
— Это ваши потери. А приобретения?
— Попытайтесь вообразить.
— Годлевский отпустил бы вас?
— Я бы удрала сама. Подаяния обидны, генерал.
— Конечно, он бывал у вас на собраниях? В этаком... рабочем партикулярном платье? Воротник поднят...
Кафа взяла чашечку, отпила глоток, брезгливо поморщилась и понюхала ложечку.
— Пахнет седлом, — сказала она. — Нет, ваксой.
— Это мои сапоги. — Гикаев встал. — Вот я возвращаюсь на свое место, и ложечка уже ничем не пахнет. Так бывал ли Годлевский у вас на собраниях?
— Бывал ли Годлевский на собраниях?
Лицо ее приняло загадочное выражение.
— Совершенно верно, генерал, ваксой благоухаете вы.
— Потрудитесь ответить, мадам!
— Я это сделаю, конечно. Но поймите: все это странно, если не смешно. Вы, главный здесь военачальник, спрашиваете меня, человека постороннего, о подчиненном, который ближе всякого другого и к вам, и к вашему идеалу доблестного офицера.
— Ужасно не люблю длинных тирад.
— Что грозит ему? Вышка? В таком случае, да: Годлевский заслужил вышку. Да, да, он пропадал у подпольщиков. В подробностях готовил мой побег. Часами репетировал свой диалог с Франтом Коровьи Ноги. Да это и не Годлевский, не пан, не штаб-ротмистр. Чего это вдруг шибануло вас в сторону? Не верите? Тогда приготовьтесь: Годлевский — инкогнито в красном, переодетый Дзержинский.
— Между прочим, мне нужна правда. Строгая правда.
— Вы ищете ее у большевиков?
— Э-ту правду я ищу у большевиков.
— Не темните, генерал. Вы все знаете.
Она поднялась.
И теперь, решительная, страстная в своем вызове, стояла над ним, низко ссутулившимся за своим безбрежным саркофагом с сухими темными ладошками на черном сукне, придвинутыми одна к другой, которые он почему-то внимательно разглядывал, словно это было что-то новое и необъяснимое.
— Продолжайте!
— Я ненавижу Годлевского не меньше, чем вас или того же Благомыслова. Вы это знаете. Я готова оговорить его, назвать единомышленником и казнить вашими руками. Вы знаете и это. Конечно, Лох уже сказал вам, что пан Годлевский душил меня в автомобиле, чтобы я не мешала ему снова надеть наручники... Хватит! Хватит допросов! Вы восстаете против любого слова, которое хоть слегка чернит вашего любимца. Переодетый Дзержинский! Даже сказанная в шутку, эта небылица делает ваше лицо мертвым. Лох и шофер знают, что пан в машине был верным холопом своего генерала. И вот какая-то арестантка, чернь, быдло пытается говорить противное. На дыбу ее, в клещи, пусть скажет, пусть докажет, пусть подпишет!.. Не хочу! Я должна перекричать очевидцев? Не хочу! Годлевский не наш, а ваш. Баста!
— Вы очень красивая женщина, Батышева. — Ладонь поднялась над ладонью и прикрыла ее. — Должно быть, мужчины, старцы и даже мальчишки, и даже дамы... Словом, весь мир крещеный, глядя на вас, млеет от восторга... — Гикаев замолчал. — От обожания, от надежды...
— Значит, вопросы все?
Она глядела на него, не мигая.
— Не совсем. В высшей степени подозрителен тот энтузиазм, с каким... да простится мне суконное слово, с каким вы пытаетесь выгораживать Годлевского. Не скрою, вы отменно искусны. Но слишком возбуждены. Не знаю, мерещится мне или нет, но вас что-то радует.
— Сознание, что через день-два вы будете палить друг в друга!
— Так далеко зайдет подозрительность? Ну, ну, не будьте так безжалостны.
Гикаев достал из стола круглое зеркальце, поправил над ним зачес царевича Алексея и поднял глаза на Кафу.
— Признаться, мадам, я любуюсь вами и негодую. Штаб-ротмистра вы защищаете дьявольски тонко.
— Я уже защитила его.
— Это в каком же смысле, если позволено услышать?
— В таком, что я промедлила и не выскочила из машины. Уж тогда-то вы наверняка бы поставили его к стенке.