— Значит, все, Саввушка?
Наивный, чуточку сентиментальный роман оборвался неожиданно, по его вине. Продавщицу цветов — ее звали Юнна — Савва Андреич уже никогда не встречал. Единственной вестью, которую она подала, оказалась почтовая бандероль из Иркутска с холстом «Сваха», свернутым трубочкой. Здесь же была медная дощечка и никакой записки.
Прошло много лет, а он все еще помнил ее, помнил, кажется, любил, раскаивался в легкомыслии и жестокости и всегда верил, что встретит ее снова.
И вот встретил ее голос.
Собрав мольберт, он отрешенно закрыл веки. Ничто больше не удерживало его в архиерейской усадьбе, но он не уходил. Ждал. Ждал ее прихода. Хотел ее видеть сегодня, как хотел этого и вчера. Странное желание! Конечно, она ничем не напоминала Юнну и не могла привлекать его внимания, его чувств подобием лица, глаз, манер. Но почему тогда всякий раз с ее приходом он возвращался памятью к той? Или они все-таки чем-то схожи? Чем же однако? Подобием чувства, которое возбуждают? Чувства? Ты решаешься произносить это слово? Савва, Савва! Зола не горит, зола остывает. «Ты видишь, какой смешной господин пришел к нам». Да, да, ты очень смешон, старик! Зола не горит, горит рана. Но рана ли это. Слишком светло, до упоения светло и отрадно на душе. В драмах и на холстах горит и зола. Там и скудеющие духом и телом старики срываются в бездну, любят и погибают от любви. Любовь? Как горько на губах это слово.
На красной дорожке битого кирпича показалась Ксения Владимировна. Панама. Черные туфельки. Сумочка из черного стекляруса на длинном крученом шнуре.
Подойдя к Савве Андреичу, перевела дыхание.
— Уф! Летела, как помешанная.
— Чего ради?
— Тут должен был прийти один товарищ.
А-а! Ей нужен какой-то товарищ.
— Признаться, я отвык от этого слова.
— От слова товарищ? — Она улыбнулась ему той чудесной улыбкой, которая делала ее совсем непохожей на Юнну. — Ничего, привыкнете... У него серьезное дело к вам. Понимаете?
— Простите, не понимаю!
Угрюмо сдвинув космы бровей, он потыкал тростью красную дорожку, почему-то оглядел серебряный сапожок и, припав на трость, поднял мольберт.
— Милая девушка, — сказал он, — не обижайтесь за преувеличение, для меня вы навсегда юный и уже старый друг. Я ничего не понимаю в этом предательском мире и ничему не удивляюсь. Простите старческое брюзжание. Вы думаете, это мольберт, источник не бывшей прежде красоты? Шарманка! Я кручу шарманку, повторяя один и тот же извечный и унылый мотив. Куда бы я ни обратил глаза, я вижу только шарманку. Белый свет уже не предлагает мне ничего нового, ничего честного и дорогого. Все серо, все однообразно и бесприютно. Прощайте!
— Савва Андреич!
— Кстати, с товарищами я не знаюсь. И привыкать к этому слову желания не изъявляю. Проводите меня до ворот.
— Да, конечно. — Она взяла его под руку и, пытаясь шагнуть с ним в ногу, глянула на свои черные туфельки. — Как жаль, однако. Он вот-вот появится. Дело в том, что прошлой ночью пыталась бежать Кафа. Попытка не удалась. Гикаев свиреп, как знаете.
— И что же намерен предложить мне этот... ваш...
Она взяла из его рук мольберт и остановилась:
— Поговорите с ним, Савва Андреич!
— И у кого-то после этого явится возможность спасти Кафу?
— У вас. И вполне реальная.
— Реальных возможностей не бывает. Оттого они и возможности, что могут оказаться невозможными.
Она поняла, что это почти согласие, и лицо ее просветлело.
Черно-атласный Мавр уже плясал под Гикаевым, Лох с почтительно-важной улыбкой на лице открывал ворота, а генерал вдруг решил, что удобнее ехать на «фиате». Он вскинул руку с нагайкой, останавливая за собой ординарцев, и, соскочив на землю, бросил поводья адъютанту.
Так лучше, думал он через минуту в машине. Без хвоста, без ординарцев, один со своими мыслями. Да и быстрее.
Генерал торопился.
Оставалось допросить Мадам Причеши.
Круг свидетелей ночного происшествия замыкался на этой рыжеволосой бестии, говорят, премиленькой, весьма разумной и даже начитанной, как старая библиотекарша. Правда, этот свидетель уже не прямой, но...
Но, но, но...
Гикаев вздохнул.
Такое впечатление, словно стоишь в большой полутемной комнате. Был на солнце, на белом, слепящем, а теперь стоишь в большой полутемной комнате. Все различимо, вроде. Вот рояль, смутный блеск зеркала, пальма в ушате, вот горка, комод, оленьи рога на стене, часы в круглом деревянном ящике, прямоугольник багета.