— Что ты здесь делаешь, Такупай?— спросила Каталина.
Она надеялась, что, старик сам увидит, ей сейчас не до него, и уйдет. Напрасно надеялась. Ей предстоял долгий и трудный разговор.
— Жду тебя, — ответил Такупай. — Такупай здесь потому, что хочет видеть тебя живой. Надень его бусы, и тень смерти не завладеет твоей душой.
О чем он говорит? Каталине показалось, будто сны сельвы вновь обступают ее. Она не хотела быть во власти снов. Она хотела прогнать их. А Такупай продолжал:
— Такупай много знает о сельве и о смерти. Он хочет защитить тебя от зла и опасности, которые тебя преследуют.
— Почему ты хочешь защитить меня, Такупай?
— Я знал тебя, когда ты была совсем маленькой, как лягушонок. Я хочу, чтобы ты
стала взрослой, зрелой и очень счастливой женщиной. Носи бусы, и дух тебя не догонит. Дух несет в себе зло живого человека и мертвого. Злоба из сердца моей сеньоры вскипает, будто река.
Такупай снял со стены свои бусы и надел на Каталину.
— Я ничего не боюсь, — сказала Каталина.
— Они подадут тебе сигнал, и ты поймешь, что тебе было чего бояться.
Каталина все же не понимала, о чем он говорит. Она в самом деле не боялась ни сельвы, ни смерти, ни даже своего врага — Маниньи. Но пусть будет, как он хочет.
Похоже, этот старик и впрямь желает ей добра.
— Спасибо тебе за заботу, — поблагодарила она.
И Такупай ушел, у него стало легче на сердце.
Когда он вошел в дом Маниньи, в нем было тихо. Мисаэль и Гараньон сидели в полутемной прихожей.
— Почему такая тишина? — спросил Такупай. — Что случилось?
— Твоя сеньора отдается, как последняя шлюха, — грубо отвечал Гараньон.
— Вон отсюда! — повысил голос Такупай. — Ты уже потерял глаз за то, что видел,
чего не следует видеть. Можешь потерять и ухо, чтобы не слышать того, что не подобает. Вон отсюда! Вон!
На небе взошла луна с красным пятном. Это была ночь, когда самец ищет самку, а самка — самца. Ночь, когда одинокие томятся мучительным, трудным волнением, сами не зная, что с ними. Не зная, куда себя девать.
Каталина шла наугад, бесцельно, держа в руках бусы Такупая, не зная, носить их или нет... В баре сидели туристы. Но Каталине не хотелось ни с кем общаться.
В баре сегодня был необычный вечер. Идею подала Инграсия, когда днем обсуждалось, как развлекать туристов.
— У нас ведь есть очень хороший поэт, — сказала она. — Во всяком случае, по моему мнению, хороший. Так почему бы ему не почитать сегодня вечером свои стихи.
Капрал совсем уж было собрался рассказать, кто у них в поселке настоящий поэт, чтобы отвести от себя эту напасть. Но начальник, грозно взглянув на него, произнес:
— Поэт так поэт. Хороший так хороший. Пусть читает.
Мнение начальства — закон для подчиненного, и бедный Пруденсио покорился.
Вечером вдобавок в поселке погас свет. Но туристам объявили, что именно так все и задумано: сегодня их ожидает поэтический вечер при свечах. И в золотистой полутьме Пруденсио трогательно читал нараспев:
Женщины были растроганы, в женском сердце всегда звучит поэтическая струнка. Тут сержант Хустиньяно Гарсия не ошибался.
Но не поэзия была владычицей этой ночи. Ею владела стихия страсти.
В эту ночь маленькая девочка вновь приходила к Манинье и горько-горько плакала.
— Уходи, — просила ее Манинья. — Эта ночь принадлежит Манинье. Она обрела наконец своего мужчину и будет спать с ним. Никто не отнимет у Маниньи то, что так дорого ей досталось. Уходи, девочка, уходи.
Но маленькая смутляночка в кружевах все плакала и плакала, и плач ее отдавался в ушах Маниньи. И тогда она сказала мужчине, который дремал рядом с ней в гамаке, ласково обнимая его за плечи:
— Я боюсь утра.
— Почему? — отозвался Леон.
— Я боюсь, что луна уйдет и ты уйдешь вместе с ней, а я останусь одна...
— Взойдет солнце; а там посмотрим. Но одно ты хорошенько запомни: ты не моя женщина. Это не мой дом. У меня ничего нет. У меня никого нет э, этой жизни, Гибельную страсть, разлитую в воздухе, ощущал и Такупай. Сидя рядом с Пугалом, он говорил, потому что знал: эта женщина все поймет, но никому ничего не скажет:
— Говорят, любовь отводит несчастья, но моей сеньоре она приносит только зло.