Потом все эти сеньоры, мечтавшие о семье и собственном доме на берегу Негро, куда-то разом схлынули, оставив после себя никому не нужные рудники и чуть поодаль — хлипкие временные постройки, служившие некогда кровом.
Лишь Дагоберто Миранда никуда не уехал, а наоборот, построил дом, вполне приличный для здешних мест, и стал жить-поживать в нем вместе с женой Терезой и новорожденной дочерью Каталиной.
Из прежних обитателей Сан-Игнасио здесь также осталась старуха Тибисай, известная своими странностями, главная из которых заключалась в том, что беднягу никогда не интересовало золото.
— Зачем же ты приехала сюда? — спрашивали у нее самые любопытные, не скрывая своего недоумения и сочувствия к несчастной.
— Господь привел, — неизменно отвечала Тибисай.
После отъезда золотодобытчиков она поселилась в доме Миранды, выполняя обязанности кухарки, прачки, няньки и экономки. Сеньора Тереза никогда не отличалась крепким здоровьем, а родив девочку, и вовсе занемогла, потому все хлопоты по дому легли на плечи Тибисай. Сам же сеньор Дагоберто с утра до ночи возводил другой дом, где, по его замыслу, должны были разместиться бар и небольшая гостиница. Его уверенность в том, что Сан-Игнасио вскоре заполнится новыми людьми, разделяли также Тереза и Тибисай. И — не ошиблись. Поначалу здесь оставались на ночевку лодочники и торговцы, возившие товары в Колумбию, затем они стали доставлять сюда и редких пассажиров. Последние, как правило, задерживались в сельве ненадолго, поскольку мечта о золоте оказывалась блефом.
Но были среди них и такие, кто попадал в сельву по каким-то иным причинам, а потому и не торопился покидать ее. Тибисай говорила о таких людях, что им некуда возвращаться. Возможно, в ее словах и была доля истины — во всяком случае, старуху никто не одергивал и не спорил с ней.
Когда Каталине исполнилось пять лет, Дагоберто Миранда овдовел. Приехавший на похороны отец Терезы увез девочку с собой — в Германию, где он жил и откуда родом была покойная Тереза. Тибисай возражала против такого решения господина, говорила, что будет заботиться о Каталине, как мать, но Дагоберто рассуждал иначе: пусть девочка получит европейское воспитание и образование.
Похоронив любимую жену и добровольно лишившись любимой дочери, он замкнулся, стал неразговорчивым и угрюмым. Так продолжалось до тех пор, пока в поселке не появилась златокудрая красавица Мирейя — женщина хрупкая, утонченная, похожая скорей на парижанку, нежели на жительницу Каракаса. Как же она сможет жить в сельве? Какая беда занесла ее сюда? Эти вопросы приходили в голову не одному
Дагоберто, но именно он взялся опекать Мирейю.
Тибисай встретила ее благосклонно и всячески намекала сеньору, что вот, дескать, Господь послал в его дом хозяйку. И действительно, Мирейя вскоре стала хозяйкой бара и гостиницы, стала даже любовницей и другом Дагоберто, однако назвать ее женой и хозяйкой дома он так и не захотел. Мирейю это, безусловно, обижало, хотя вслух она никогда и никому об этом не говорила.
В последние годы Дагоберто и вовсе охладел к Мирейе, и она переселилась в небольшой домишко, одиноко стоявший у реки еще с тех пор, как здесь обитали золотоискатели. Дагоберто тем временем совсем задурил: окна и двери в своем просторном доме заколотил крест-накрест досками, а сам стал жить в пристройке, ранее служившей чуланом.
Мирейя не могла без боли смотреть на померкшего, осунувшегося Дагоберто, которому она очень хотела помочь, но не знала как — и ее любовь, и ее участие он решительно отвергал. Все чаще Мирейя стала поговаривать об отъезде, но всякий раз ее что-то останавливало. По ночам она долго сидела над толстой тетрадью, делая в ней какие-то записи и мечтая о том, что когда-нибудь ее жизнь радикально изменится к лучшему. Эта заветная тетрадка была предметом всегдашних насмешек Дагоберто.
— Что, пишешь очередной том своего дневника? — говорил он, когда ненароком заставал ее за этим занятием.
Мирейя поспешно закрывала тетрадь и прятала ее в ящик стола.
— Очень бы мне хотелось прочитать, что ты там пишешь, — не скрывая любопытства, заявлял он.
— Это единственный интерес, который ты еще проявляешь к моей особе, — горько усмехалась Мирейя.