Моя работа с утра состоит в том... короче, с утра я жду обеденного перерыва. А после перерыва я превращаюсь даже не в человека, а в некую его видимость, исполняющую определённую функцию.
Окончания рабочего дня я даже не жду. Какая мне разница, когда он закончится. Разве функционер имеет желания? Разве у него есть душа? Только подступающая усталость сигнализирует: «Эй, функционер! Тебе скоро на транспортёр, в вагон и в берлогу, чтоб восстановить силы для завтрашнего выполнения функции...»
И в тот день я тоже спустился в кафе. Сидел, допивал кофе. Тут его неплохо варят. Да, самое главное. Курю я немного. Но здесь, в этом кафе, в конце обеденного перерыва я позволяю себе хорошую сигарету. Я курю её как можно медленнее. Потому что...
Потому что потому.
Глава 4
Я уже докуривал сигарету, как за соседний столик присели две тётки в длинных юбках. Рядом с кафе, чуть поодаль, располагалась церковь. Вот эти две представительницы «новых религиозных» из «бывших интеллигентных» и приземлились рядом.
Мне бы не хотелось описывать здесь моего отношения ко всему этому, потому что это даже не заслуживает никакого моего отношения. Весь этот опиум для народа. (Кстати, не знаю, кто это сказал, но сказал-то — как классно!) Правильно, куда народу без почти бесплатного наркотика!
Привлекается публика соответствующая, из тёток пред- и послепенсионного возраста, которым некуда деть свободное время, которые тянут за собой своих чахлых, бледных внуков, часто рождённых с генетическими дефектами.
Из каких-то дремучих, душевно заскорузлых мужиков, на которых смотреть нельзя без слёз (или без мата).
Да ещё невзрачные девицы, отчаявшиеся найти мужа... Грустная картина.
Я не говорю о батюшках — толстых и самодовольных, аж лоснящихся от собственной значимости.
Тьфу! Чего это я о них? Ах да. Рядом приземлились две клуши.
Поскольку народу в кафе немного, я волей-неволей услышал часть их разговора.
— Слава Богу, — сказала одна. — Я так рада за Дарью.
— Да, — ответила другая. — Я ведь... Знаешь, я тоже хотела в монастырь. И сейчас хочу. Да нельзя мне. Мама больная на руках. Ногу сломала, теперь лежит. Да и разум у неё того... ослабел. Дети ещё на ноги не поставлены. А так хочется.
«Конечно! О чём ещё могут говорить церковные клуши! Только о том, как стать ещё ограниченнее и темнее!»
— Да... хочется одиночества, — продолжала первая. — Хочется — ближе к Богу быть. А то всё в суете да в суете. Ни подумать, ни помолиться.
— И рад бы в рай, да грехи не пускают. Монашество тоже по милости, по благодати Божией человеку даётся.
— Ну, Дарья-то наша достойна.
— Была бы недостойна, Господь не призвал бы к монашеству.
— Будет теперь за нас молиться.
— А представляешь — древние пустынники... Вот у них была молитва!
— Представить невозможно. Разве мы можем понять, что чувствует человек, когда по его молитве слепые прозревают и больные выздоравливают?
— И мертвые оживают, — тихо добавила вторая. — И — ничего для себя. Воистину нищие духом...
Она прихлёбывала кофе и заедала его пирожным «тирамису». Орудовала маленькой ложечкой, осторожно поднося лакомство ко рту. По лицу было видно, как ей это нравится.
А туда же — о нищете и монашестве.
Глава 5
Лицемеры! Лицемерки!
Какие монахи, какие пустынники! Темнота, глупость, нищета, суеверие, внушение! Если б они кого-то и впрямь исцеляли, у нас бы больных не было! Мы бы больницы переквалифицировали в монастыри! Мы бы государственных денег на здравоохранение не тратили!
Я даже разозлился. Раздавил окурок в пепельнице. Эти клуши попортили мне кайф моего законного обеденного перерыва!
Я чуть не заговорил с ними. Хотел высказать всё, что накипело. Но остановился. Не докажешь им ничего.
Эта Церковь — целая индустрия одурманивания народа. А клуши... кто они? Даже не винтики. Так — смазка шестерёнок. Разве они знают о том, что говорят? Монашество? Одиночество? Что они знают об одиночестве?! Что они знают об одиночестве в толпе себе подобных? Что они знают о том, как жить на свете без единой родной души!
Монахи-пустынники! Сказки для бедных! Кто их видел, этих монахов? Кто с ними общался? В каких дворцах они жили по вечерам, с утра прикидываясь «нищими духом»? Знаем, проходили! Индустрия нищенства и сейчас процветает. Да эти нищие — богачи, бароны!
Кто докажет, что тогда было иначе, нежели сейчас? Откуда же столько анекдотов про монахов и монахинь? Но нет анекдотов про тех, кто одинок в толпе. Про них — не анекдоты. Про них — некрологи... Это — честнее, по крайней мере.
Я уже переходил дорогу на пути к офису.
Джип пытался пересечь улицу на жёлтый. Я не пошёл бы на жёлтый, если бы меня не взвинтили две церковные клуши.
«Они даже не узнают...» — такой была последняя мысль, когда я почувствовал удар, боль и ещё удар — страшный, дикий. Как я потом узнал, это было моё соприкосновение с асфальтом и бордюром, после того как я пролетел метров восемь.
«Они даже не узнают, что виноваты...» — подумал я и потерял сознание.
Глава 6
Я очнулся от холода.
На голых камнях. Ночью. На улице.
То есть даже и не на улице, как таковой. А просто на камнях, на диких камнях. Надо мной, безоблачное, глубокое и великое, простиралось небо. Сияли непонятные в своей чистоте звёзды.
«Вот что значит купол небес», — подумал я.
И правда, звёздное небо словно бы изгибалось сияющим куполом, и я лежал под самой его вершиной.
«Господи! Какая красота!» — такова была вторая моя мысль.
Я привстал. Затем сел на каменистой земле. И снова закинул голову ввысь, потому что сообразил: я вижу над собой не наше небо.
Не наше! Где я?
Когда я пошевелил головой, она заболела. Тяжёлой, давящей болью. Ничего подобного я раньше не испытывал. У меня вообще редко болела голова. Только с похмелья, да пару раз после того, как меня угощали в компании неким белым порошочком, который надо было втягивать в нос.
Нет, я не наркоман. Правда, иногда хотелось. Избавиться от тягомотной жизни. Пара лет кайфа, а там... Коню понятно, что там. Я держал этот выход про запас. И почти уже подгрёб к этому выходу, тащась по жизни. Но вообще-то (не хотите — не верьте) мне просто было лень. Ну, менять стереотипы. Вполне хватало надраться до потери памяти пару раз в месяц, покурить какой-нибудь невинной травки...
Звёзды, воспоминания и головная боль отвлекли не надолго. Мне снова стало холодно. Так, что задрожал подбородок.
Во что же я одет? Оказалось... гм... ни во что. На мне была только рубаха, напоминавшая больничную.
Да что же это со мной? Где я?
Я встал и оглядел местность при свете звёзд. Кругом, насколько хватало взора, простиралась каменистая пустыня, обрамленная невысокими горами. Ни огонька, ни машин, ни рекламы.
«Вот это попал», — подумал я.
А что я ещё мог подумать?
— Люди! Ау! — тихонько проговорил я.
— Люди! Есть кто живой? — сказал я громче.
— Люди! — заорал я. — Ау! Люди, э-ге-гей!
Ещё я выругался. Я не очень люблю ругаться, только по обстоятельствам. Разве сейчас не было обстоятельств?
— Люди! — орал я.
Далёкое эхо относило мой крик. Никто не откликался. Голова болела. Зубы стучали от холода или от чего-то ещё. Короткая рубаха едва прикрывала.
— Люди... — прошептал я и сел на камень. Вот это да...
— У-у-у-у, — застонал я и закрыл глаза.