Нет у Клавки подружки
Прошли первые дни знакомства, и девочки уже говорили друг другу: «Ты за неё заступаешься, потому что она твоя подружка».
У Вари Кирилиной новой подружки ещё не было. Она скучала без Васьки, а с Люськой дружить было неинтересно. Она со всем соглашалась, что ей ни скажешь: всё «ладно» да «ладно».
Санька — совсем маленький. Варя сначала ходила к малышам каждый день, но Гертруда Антоновна так хорошо с ними управлялась, что и помощники не были нужны. Санька привык, был сыт и не плакал. Да и разве может Санька, который и говорить-то как следует не умеет, быть подружкой? Из девочек Варе больше всех нравилась Клавка — та самая рыжая девчонка, которая в первый день выдернула у Вари из косы зелёную ленточку. Нравилась потому, что Клавка была весёлая, играть с ней было интересно. Но в подружки Варя её бы не взяла. Варе казалось, что Клавка никого на свете не жалеет и Варю не пожалеет: она какая-то колючая, Клавка. В «казаки-разбойники» с ней играть хорошо. А вот про бабушку Варя ей ни за что не расскажет. Пожалуй, Клавка и над бабушкой посмеётся, кто её знает… А какая же это подружка, с которой по душам не поговоришь?
Самое любимое Клавкино занятие — дежурить по столовой. Ей нравится раскладывать ложки, разливать суп и, главное, выбирать себе самую большую хлебную горбушку. Но дежурным нужно мыть посуду — вот этого Клавка не любит.
«Чур, я буду вытирать!» — кричит она, и почти всегда ей это удаётся. Клавка не любит мыть сальную посуду холодной водой, хотя холода она не боится.
Утром страшно вылезать из-под одеяла. В спальне мороз, а Клавка выскакивает, босая носится по полу и ещё распевает:
— Вот ни капельки не холодно, вот ни чуточки не зябко!
Кожа у Клавки синеет, покрывается пупырышками, а она своё поёт:
— Ну какой такой мороз? И совсем и не мороз!..
Ну пусть бы пела, а то начнёт сдёргивать одеяла с девчонок.
— Клавка, не дёргай! Клавка, не смей! — кричат девочки.
А Клавка носится, как бесёнок. Раз! — и сдёрнула с Вари одеяло.
— Ух! — Варя будто в снежный сугроб провалилась. — Холодно, Клавка! — кричит она.
А Клавка хохочет:
— Одевайся, мерзлячка!
Но бывают и другие дни. Задумается Клавка, и ничем её не пронять: ни игрой, ни разговорами.
— Может, у тебя что-нибудь болит? — как-то спросила её Варя.
Ничего не ответила Клавка — пролежала весь день, промолчала.
Не было и у Клавки подружки.
Что там, на фронте?
Варя знала, что Васька убежал на фронт. Что там, как там, на фронте?
Сражений Варя не видела, но стрельбу слышала. Было это осенью, в октябре, когда случилась революция. Бабушка тогда заложила окна старыми тюфяками и не велела к ним подходить:
— В соседнем доме мальчишку ранили, тот всё у окна торчал. Упаси бог, если кто из вас выглянет! — говорила она и строго-настрого приказывала Варе: — Вот здесь, в углу за кроватью, сидеть! Слышишь?
На улице стреляли целую неделю. Ребята сидели дома одни: бабушка тоже уходила воевать.
— Думаешь, она стрелять умеет? — говорил Васька. — Она просто еду им носит. Они с моей матерью ведро каши сварили, укутали в платок и понесли. Ложки по всему дому собрали. У нас осталась только одна, маленькая: Саньку кормить.
Однажды бабушка пришла запыхавшись; не закрыла за собой дверь и, став на пороге, сказала:
— Несите сюда!
Рабочие внесли и положили на кровать раненого. Голова у него была завязана, но сквозь бинт просачивалась кровь.
Вслед за ними вошёл Пётр Андреевич — доктор. Его все знали на фабричном дворе. Он снял пальто и спросил бабушку:
— Есть чистая простыня?
— Есть, есть!
Бабушка вытащила из комода простыню. Пётр Андреевич велел её разорвать и стал перевязывать раненого.
— Пусть лежит, — сказал он, кончив перевязку. — А вы у меня не шуметь! — погрозил он ребятам. — Чтобы ни гугу!
И дал им круглую коробочку. В коробочке лежали зелёные конфетки. Ребята разделили и стали сосать. Сверху конфетки были сладкие, а внутри — горькие.
— «Пилюли от кашля», — прочитала Варя на крышке коробки.
— Вреда не будет, — сказал Пётр Андреевич. — Они с сахаром.
Пётр Андреевич держал раненого за руку, а сам всё смотрел на часы. Было тихо, только капала из крана вода. Рабочие, которые куда-то уходили, вернулись.
— Можно? — спросил их доктор.
— Можно, — ответили они и, взяв товарища на руки, осторожно понесли.
Когда они ушли, ребята, отодвинув краешек тюфяка, смотрели в окно. Во дворе стоял извозчик. Раненого посадили в пролётку и подняли кожаный верх — так, что не стало видно ни раненого, ни Петра Андреевича, который сел рядом, и извозчик уехал.