Я бес знает, где слыхал эти строчки, но дядьев заслушался — очень музыкальные у меня родственнички. Так и доху закидывали в ремонт, и за лосем, который оказался парой огромных кусков карбонада и шурпой в кастрюле-скороварке, мы ехали под аккомпанемент дуэта братьев Машевских. Их репертуар состоял из песен, мне смутно знакомых, то ли слышаных в Вышемирских дворах, то ли — во время службы в поисковом. Или это Гоша слышал, а я нет?
— …а у нее такая маленькая грудь,
И губы алые, как маки… - напевал Мечик, паркуясь на склоне холма, у ворот большого дома с увитым виноградником навесом во дворе.
— … уходит капитан в далекий путь
И любит девушку из Нагасаки… — вторил Броник, вылезая из машины.
— А ничего, что я с пустыми руками? — вдруг мне стало неловко. — Ну, хоть что-то должен был прихватить…
— Мы уже прихватили. Держи шурпу! Ну, и споешь что-нибудь, у нас так принято, — отрезал Мечислав и всучил мне в руки кастрюлю. — Идем!
Он почти по-хозяйски открыл калитку, сделал приглашающий жест рукой и повел меня по очищенной от снега дорожке, мимо виноградника с покрытыми инеем, до конца не опавшими листьями, мимо горящих желтым теплым светом окон большого дома и страшной-страшной псины, которая высунула свою огромную башку из будки и провожала нас янтарным взглядом.
— Свои, Зигмунд, — махнул ему рукой Броник.
Собакена звали Зигмундом! Может — в честь Фрейда? Так или иначе — пес шмыгнул носом, открыл пасть, показав розовый язык — и, клацнув зубами, ее захлопнул. А потом завилял хвостом внутри будки, давая свое собачье благословение на дальнейший проход к бане.
Баня у директора дурдома была серьезная. Большой светлый бревенчатый сруб, с резными наличниками, крыльцом, с обустроенной для чаепития или какого угодно другого пития террасой, флюгером в виде парусника и оранжевой гирляндой из огоньков — по окоему крыши. В такой бане, наверное, можно жить!
— Пойдем, пойдем! Чуешь, как пахнет? Они уже парятся там!
Пахло дымком и банным запахом, тем самым. Вдруг дверь отворилась, и вместе с клубами пара и горячего воздуха на крыльцо вышел большой голый мужик с седыми кудрявыми волосами, широкими плечами и лицом как у Тиля Швайгера.
— Хуябенд! — по-гномски поздоровался он. — Вот, только вас и не хватало. А это ваш племяш?
— Пепеляев моя фамилия, — кивнул я и ответил на рукопожатие. — Школьный учитель и рыцарь, с недавних пор.
— Мраговский! — откликнулся голый мужик. — Частный инвестор, меценат, филантроп, застройщик. К вашим услугам!
— Две-ерь! — закричали из бани.
Мы быстренько ломанулись внутрь и стали раздеваться. Нам навстречу вышел плотный дядька — лысый и усатый, с полотенцем на чреслах.
— А представьте-ка меня, господа Машевские, этому молодому человеку! — положив руки на свое великолепное пузо, проговорил он.
— Это Януш Петрович Завальня, тот самый директор дурдома и наш гостеприимный хозяин, — пояснил Мечислав. — А это — Георгий Серафимович Пепеляев-Горинович, землевладелец, школьный учитель и таинственный тип!
— Таинственные типы — это наш контингент! — обрадовался Завальня. — Что ж, теперь наш клуб выдающихся джентльменов в полном составе! Давайте сюда своего лося, вам срочно нужно попариться, выпить божоле — и можно обсуждать дела!
И мы немедленно последовали его совету, и пошли париться, попутно знакомясь с остальными членами клуба. Все это оказались мужчины самых разных возрастов: очень молодой Сивоха — красавец лет двадцати; взрослый, интеллигентный, толстый Латышевич и худой, носатый и лысый Чубкевич. Сивоха являлся вроде как айтишником — почти гениальным и очень перспективным, Латышевич занимался логистикой и грузоперевозками, Чубкевич — работал в сфере обеспечения безопасности частных предприятий.
Дел никто в разговоре поначалу не касался: трепались о погоде, новостях, музыке. Между заходами в парилку — ели лося и пили божоле. Этим словом они называли молодое вино, разбавленное с газированной минералкой! Честно сказать — после бани заходило на ура! Скоро появилась гитара и стала переходить из рук в руки.
— А Дикий Запад,
Страна скалистых гор,
Страна чудовищ
И голубых озер,
Куда ни кинешь
Свой соколиный взгляд —
Всюду черти полосатые стоят! — Мечик тряс своей индейской шевелюрой и выдавал перебор, который пробирал до костей.