Юрий Нагибин
Как скажешь, Аурелио!
Расположено Конюшково не бог весть в какой глухомани — в тридцати километрах от райцентра, в восьмидесяти от областного города, — но из-за своего островного положения живет наособь, отставая на полшага от соседей. Районные киномеханики сроду не заглядывали в Конюшково: ведь сюда пришлось бы тащить не только проекционную аппаратуру, но и движок, а переправлять всю эту технику на лодке — дело сложное и рискованное. Вот почему многим ребятам школьного возраста и древним старухам предстояло сегодня приобщиться к кинотаинству впервые в жизни. В иных домах, готовясь к знаменательному событию, топили баню по-черному, стирали, гладили.
Опасались дождя. В Конюшкове не было ни клуба, ни другого общественного помещения, способного вместить всех зрителей, но к вечеру небо вызвездилось из края в край, это обещало прочную, сухую погоду. Не подвели и мужики, выехавшие на катере за механиком: доставили все в целости и сохранности.
Зрители заняли места задолго до начала сеанса. Стариков и старух в знак уважения усадили на передние места, почти под самый экран, молодежь теснилась сзади, поближе к аппарату.
Среди тех, кому предстояло впервые увидеть кинофильм, была шестнадцатилетняя Люда, дочка Данилихи. Отец Люды умер от тяжелых ран вскоре после окончания войны, и матери все недосуг было свозить Люду в город: она работала в колхозе, обстирывала охотников и еще заведовала сельпо. Когда Люда отправлялась с ребятами по грибы и ягоды на «большую землю», в ней всегда подымалось терпкое, горестно-счастливое чувство подавляющей огромности неведомого ей мира, предчувствие каких-то тайн и откровений за голубой дымкой дали. И сегодня — она угадывала это томно обмирающим сердцем — должна приоткрыться одна из тех тайн, которыми так беден их островок и так богата «большая земля», что простирается за клюквенным болотом, зеленым окоемом озера.
— Дядя Сень, а про что будет кино? — приставали к бригадиру Тиунову большие девчата.
— Кино будет научное, про Мексику.
— Вона! — подключились старухи. — А где она хоть находится, эта Мексика?
— Вот те раз! Тут тебе Куба, а тут, значит, и Мексика.
— A-а!.. Стало быть, недалеко, — успокоились старухи.
— Дядя Сень, а зачем научную привезли? — опять завели девчата. — Лучше бы про любовь.
Тиунов обиделся.
— Любитесь, любитесь, а все вам любви мало!.. Ладно, в другой раз будет про любовь…
Картина называлась «Мексиканская девушка» и только поначалу оказалась научной, когда показывали виды Мексики: пески, пальмы, домишки из песчаника, пыльные дороги, глиняные сосуды, — дальше, что там ни говори Тиунов, она была все-таки про любовь.
Но что рассказывалось про любовь, Люда толком не понимала. И не потому даже, что порой было черно на экране, а потому, что так прекрасны были рождающиеся во мраке и нежно сближающиеся лица двоих, так безмерно сладостны слова девушки, обращенные к любимому: «Как скажешь, Аурелио!..»
В этом была такая покорность, такое умаление себя перед любимым и такая странная, непонятная гордость, что у Люды мурашки заходили по телу. Она привыкла быть с окружающими в непрестанной борьбе. Она подчинила себе мать, подруг, всех младших деревенских ребят, она яростно враждовала со сверстниками-парнями. В этой жестокой неукротимости виделось ей что-то гордое и достойное. А вот из темноты выплывало светлое, как полный месяц, прекрасное женское лицо, и потуплялись в нежной покорности огромные глаза, и губы медленно роняли: «Как скажешь, Аурелио!..» — и вся прожитая жизнь начинала казаться Люде сплошной ошибкой…
Не просто все складывалось у молодой четы на экране. Недруги покушались на их скромное благополучие, на их близость, на самую жизнь. И как было защититься от могущественных врагов, ведь Аурелио — простой крестьянин, бедняк. Правда, он больше танцевал, играл на гитаре и пел, чем землепашествовал. Чечетка и кастаньеты — бедная оборона. Но женщина говорила своим низким, тихим голосом из глубины преданного сердца: «Как скажешь, Аурелио!..» — и это сообщало молодому мексиканцу необычайное мужество, отвагу и силу. И были скачущие вперегон кони, и выстрелы, и стоны раненых, и женские глаза, нестерпимо блестящие от боли и ожидания, и победа, и возвращение к любимой, под сень ее нежности и покорности, и серебро слов: «Как скажешь, Аурелио!..»
Едва кончился фильм и экран забелел ярким пустым квадратом, Люда вскочила и кинулась бежать. Ей нужно было побыть одной, без людей, без глупых подружек, недорослей-приятелей, наедине с тем странным открытием, что родилось в луче света, брошенном на белую простыню.