Когда дверца распахнулась, я вжалась в темный угол, стараясь забиться как можно дальше от направленного в глаза света, и лишь осознание того, что другого пути нет, а горячий ужин может съесть кто-то другой заставило меня покинуть экипаж.
Ноги затекли в дороге и подгибались от усталости и страха неизвестности. Дом, чьи границы скрадывал дождь и чернота, показался мне не просто огромным – необъятным, особенно в сравнении с коттеджем, в котором относительно беззаботно прошли все семь лет моей жизни, и который теперь выставлен на продажу стараниями тетушек.
Холл щедро освещали масляные лампы, а над старинным камином висел герб рода Уикедхант и портрет мужчины с высокомерным желчным лицом и кустистыми бровями. Точь-в-точь таким я и представляла сэра Филиппа. Судя по старомодной одежде, это один из его предков. Дворецкий, представившийся Прайдом, сообщил, что меня ожидали ещё час назад, а леди Уикедхант терпеть не может опозданий, и что теперь вся семья собралась в гостиной. Но когда тетушки изъявили готовность немедленно туда проследовать, холодно добавил, что подразумевалась только я, а их велено проводить в столовую и накормить ужином.
Усики тети Урсулы оскорбленно дернулись, лицо тети Прунелы приняло жалобное выражение, а я бы сейчас отдала что угодно, лишь бы поменяться с ними местами, или лучше немедленно запрыгнуть обратно в карету и вернуться домой, к Пегги, даже если для этого придется ещё неделю без передыху трястись по ухабистой дороге. Но дома больше нет, а Пегги пришлось уехать в родную деревушку, покинутую в ранней юности, чтобы жить там на более чем скромные средства, скопленные за время службы нашей семье.
По мере того, как я следовала анфиладой залов за дворецким, желудок все туже скручивало в узел, но теперь уже не от голода. Мне вдруг пришло в голову, что тетя Урсула рассказала в письме к сэру Филиппу о том, какая я неблагодарная, и что никогда прежде столько пороков не помещалось в одном ребенке. Возможно, он даже решит отослать столь испорченную гостью прочь, раз в одной половине меня течет кровь матери-француженки, а в другой – непутевого отца, любивших друг друга так сильно, что это вызывает осуждение.
За подобными переживаниями я не заметила, как оказалась перед дверью, и сообразила, что настал конец пути, лишь когда Прайд распахнул обе створки и громогласно объявил о прибытии мисс Софи Найс. Я переступила порог комнаты и заморгала от обилия позолоты на стенах и мебели. Всюду горели свечи, подчеркивая богатую обстановку: хрусталь, красное дерево, шелковая обивка и тяжелые парчовые портьеры, перехваченные витыми шнурами. В камине потрескивал огонь, согревая сидящего в кресле мужчину. Его ноги покрывал клетчатый плед, а глаза бездумно изучали пламя, пока пальцы вертели бокал с янтарным напитком.
Помимо него в комнате была женщина, которая раскладывала пасьянс на кофейном столике, и двое мальчишек, делавших вид, что играют в шахматы. Несмотря на свой детский ум и неопытность, я почувствовала, что все они лишь изображают деятельность, словно разыгрывают друг перед другом положенный условностями спектакль, а на самом деле напряженно ждут.
При звуке моего имени женщина вскинула лицо, и тонкая рука замерла, не донеся очередную карту до палисандровой поверхности, мужчина тоже повернул голову, но глаза ещё какое-то время бездумно блуждали по мне, словно мысли его до сих пор витали где-то в жаре камина. Оба мальчишки вскочили с готовностью, выдававшей нетерпение и презрение к шахматам, вернее, один вскочил, а второй неуклюже последовал его примеру. Я догадалась, что передо мной сэр Филипп, его жена и, должно быть, их сыновья.
Хозяин дома наконец очнулся от задумчивости, отставил нетронутый бокал и, сняв плед с колен, поднялся. До этого момента я почти уверилась, что он калека или, может, болен – отец кутался в плед только когда простужался, и тогда мама варила ему липовый отвар и пела песни на родном языке, от которых он мгновенно исцелялся. По крайней мере, он всегда утверждал, что исцелялся именно от них.