— Вот классно, — сказал Том. — Значит, теперь папа хочет, чтобы нас всех перебили.
— А что такое? — интересуется Молли.
— Смотри, что мама читает. Там про бездомных. Они впятером прикончили человека. Значит, и нас ждет то же самое.
Кажется, такая перспектива ничуть его не беспокоила — Том флегматично ковырялся в тарелке и вроде бы даже с облегчением воспринял подобное решение всех наших проблем. Во всяком случае, когда нас перебьют, наша правота будет доказана и папа раскается. Таково было мнение Тома. Подозреваю, что мой сын оказался слишком наивен: папа, безусловно, пожалеет о том, что произошло, и даже будет страдать, но уж никак не раскается. Такого раскаяния, которое имеет в виду Том, мы от него не дождемся.
— Так нечестно, — сердито сказал мне Дэвид.
— Еще бы, — ответила я. — Пятеро на одного! Какая уж тут честность — у него не было ни единого шанса.
Дэвид пронзительно посмотрел на меня.
— Кстати, история из хроники городских происшествий — не чья-то беллетристическая выдумка.
— Тебе что, больше почитать нечего? Там полно других материалов. Там есть статьи о новых налоговых льготах, социальных программах. Наверняка есть что-нибудь о долгах третьего мира.
— Дэвид, третий мир, спешу тебя известить, вовсе не вселяется в наш дом. И третий мир не нападает в парке и не убивает… — Я замолчала, поняв, что опять не права, потому что долг третьего мира гробит миллионы и миллионы, гораздо больше, чем шайка бездомной молодежи сможет убить за всю жизнь, и я знаю это, и знаю, что Дэвид может ответить, и что я скажу потом, и чем все это закончится, и все равно мне предстоит это выслушать еще великое множество раз.
10
«Бездомники» приехали все разом на микроавтобусе, снятом на утро их новыми квартиродателями. Это случилось в солнечную июньскую субботу, слегка туманную из-за утренней жары и прошедшего ночью дождя. У домов уже собрались хозяева: кто — поджидая новых жильцов, а кто — чтобы посмотреть на своих новых соседей. Я почувствовала, какая все-таки у нас особенная улица, непохожая на все остальные. Ни одна улица в Лондоне, да и во всей Британии, и даже в целом мире не встречала это утро подобным образом. Что бы ни случилось впоследствии, какие бы беды это ни предвещало, Дэвид с ГудНьюсом, как становилось очевидно, добились своего. Чего-то, во всяком случае, они достигли.
С шумом и смехом ребята вывалили из автобуса, перешучиваясь: «Смотри, вон твоя хата», но все это была бравада, за которой скрывались испуг и неуверенность. Мы тоже растерянно переглядывались. Дэвид поговорил с каждым ребенком в отдельности. Они выстроились на тротуаре: трое ребят и три девочки, все разного возраста. Дэвид указал им их новые места жительства и, пожав руку старшему из парней, кивнул в мою сторону. Пару минут спустя я готовила завтрак, в то время как восемнадцатилетний парень, пожелавший, чтобы я называла его Обезьяной, сворачивал самокрутку за кухонным столом.
— Что это вы делаете? — поинтересовалась Молли.
— Верчу самокрутку, — ответил тот. А что он еще мог делать на моей кухне? Ничего особенного: вот сидит человек, скручивает себе сигарету.
— Вы что — курите?
— Кхм, — сказал Том и тут же скрылся в своей комнате.
Молли, однако, была заворожена новым постояльцем и исполнена благоговейного страха. У ее отца было свое, прочно сложившееся мнение относительно табачных изделий, ее мама работала врачом — она слышала, что люди курят, но ни разу не видела, чтобы кто-то готовился к этому так серьезно и обыденно. Что до меня, я не могла определиться: можно ли позволить Обезьяне курить в моей кухне в присутствии детей. С другой стороны, если бы я попросила его делать это на заднем дворе, Обезьяна мог обидеться. И мы оказались бы в неловком положении. А что, если он неправильно поймет меня? И сразу ощутит себя здесь лишним? Вдруг наш гость решит, что мы не уважаем его традиций? Или что мы хотим подчеркнуть разницу между нами. То есть мы, как средний класс, с налетом сытой буржуазности, бережем себя, собираясь жить долго, а ему, как представителю отверженного рода, осталось только катать сигареты. А вдруг на мою просьбу выйти курить на задний двор он отреагирует неоднозначно? Вдруг это сразу рассердит его, выведет из себя — и эта злоба на господствующие классы вынудит его ограбить нас этой же ночью, обобрать до нитки, вывернуть карманы и напоследок прирезать во сие? Я терялась в догадках, какой оборот могут принять события. И моя нерешительность пригвоздила меня к месту. Не зная, что сказать, я растерянно пробормотала: