Я пыталась расколоть лед, подступиться к Арону — ведь он меня спас, он все-таки доказал мне, что я была больше, чем очередной женой! Но иногда Арон словно не понимал, где находится. С недоумением рассматривал свои руки, часами неподвижно сидел у окна и вздрагивал, когда я его окликала.
О том, чтобы прикоснуться ко мне, речи и не шло. Мы засыпали и просыпались рядом друг с другом, но на этом все и заканчивалось.
Иногда по ночам мне казалось, что я вижу, как тьма клубится вокруг Арона, поглощая и меня, но я стряхивала с себя сонливость и надеялась, что все это мне лишь снилось.
А потом, однажды вечером, когда Нисса принесла чай, я все-таки увидела черную дымку по-настоящему.
И не испугалась, а совсем наоборот: преисполнилась надежды.
Переставляя чашки на столик, я обернулась к Арону, который по обыкновению к вечеру проводил несколько часов, рассматривая залив. Я хотела позвать его, но обмерла: тьма и правда клубилась вокруг него, но не поглощала, как раньше, а словно таяла, как пламя догорающей свечи.
Арон сам обернулся ко мне, и от его улыбки я едва не перестала дышать.
— Как хорошо! — только и сказал он.
Потом пересел к столику, занялся чаем и все посматривал на меня исподтишка.
Несмотря на свою молчаливость, потерянность и нежелание ко мне притрагиваться, смотрел он на меня часто. В основном, когда я не замечала, и взгляд его я ловила случайно. Смотрел он задумчиво, и это бы меня непременно испугало — может, подумывает, не выкинуть ли меня прочь! — но в уголках его губ поселилась затаенная улыбка, и это тоже вселяло в меня надежду.
А потом, когда император объявил о скором возвращении двора обратно в столицу, все стало меняться еще быстрее.
Арон стал говорить о планах отца, и это проложило между нами дорожку. О заговоре и ненависти к императору он больше не заикался, но мы начали разговаривать, и вот тогда-то я окончательно убедилась, что сделала правильный выбор.
Арон стал рассуждать об империи, о соседних государствах, о старых политических планах и новых — тогда-то он и поделился со мной своими мыслями о военных амбициях императора, — и рассуждал он так долго, так увлеченно, что потерянность, которая поглотила его было после несостоявшегося заговора, сошла на нет.
Он перестал сидеть у окна, взгляд его больше не блуждал в пустоте. Он хватал меня за руку, усаживал и начинал говорить. Уже не только об императоре и предстоящей войне, а обо всем на свете.
— ...я забирался на эту вишню каждый день. Сбегал от наставника, представляешь? Ровно в полдень, когда начинались уроки... Я просто брал и сбегал. Меня искали по всему дворцу, но к той вишне никогда не подходили. Как будто боги ее берегли. Потом ее срубили... Но сколько же я часов там проторчал!..
Иногда мне казалось, что принц молчал много лет и теперь, обретя вдруг слушателя, внутри у него все так и прорвало. Может, так и было?..
Меня подмывало расспросить принца о тех жутковатых эпизодах, про которые рассказал мне император, про все те «жестокости», которые Арон якобы творил в детстве, но потом поняла, что лучше молчать. Скорее всего, эти эпизоды были правдой, но ложью был взгляд смотрящего — император ненавидел своего сына, и в его предвзятости я теперь не сомневалась. С другой стороны, не сомневалась я и в том, что ощутила на себе. Арон наслаждался, вымещая свою злобу даже на той, кто виноват не был, но теперь меня целиком поглотила одна огромная и безумная надежда: что тьма покидает принца, и без нее он будет совсем другим.
Воспоминания, которыми Арон делился, конечно, не могли послужить полноценным доказательством, что мои надежды воплощаются в жизнь, но куда больше я верила взгляду принца.
Он продолжал на меня смотреть — особым, долгим взглядом исподтишка — и от этого взгляда все у меня внутри замирало.
Как-то я набралась смелости и все же спросила:
— Почему ты на меня так смотришь?
О своих чувствах Арон со мной не говорил — ни к императору, ни ко мне, — поэтому я не надеялась на прямой ответ. Но слова принца меня удивили.