Это была местами страшная, но в целом добрая праздничная история о раскаянии и исправлении ошибок. Маленький Джек, претерпевая невзгоды и опасности в заснеженном лесу, из плохого мальчика постепенно стал хорошим, спас брата и обманул страшного Крампуса. Ну а в самом конце к братьям таки пришел Человек-в-красном и подарил им множество подарков.
В Габене не сыскать того, кто бы не любил эту историю: у нее был счастливый конец, она наполняла теплом даже самую студеную душу.
Куклы Шапиро в очередной раз показывали хорошо знакомую зрителям историю, но все, и дети, и взрослые, неизменно вздрагивали на страшных моментах и заливались смехом на забавных, словно никогда прежде не слышали ее.
Монолог Крампуса о плохих детях так и вовсе заставил зрителей замереть – каждому в тот момент показалось, будто злобный дух зимы припомнил их личные проделки и неблаговидные поступки.
И все же в толпе стоял тот, кому происходящее крайне не нравилось. Единственный из всех, он пристально оценивал каждое движение кукловода Шапиро, подмечал каждую мелочь как в оформлении сундука-балаганчика, так и в декорациях, и в нарядах деревянных актеров.
Высокая черная фигура застыла среди довольных зрителей – никто не обращал на нее внимания, хотя выглядела она весьма примечательно и отнюдь не празднично: черное, как душа убийцы, пальто, шляпа-двууголка, кроваво-красный шарф и белая носатая маска. Господин этот опирался на трость и при этом держал на поводке ворочающееся у его ног существо, похожее на средних размеров собаку – существо было одето в вязаную серую курточку, на его круглой покатой голове сидела такая же вязаная шапка, а из шести рукавов (или это были штанинки?) торчали шесть длинных тонких ног.
«Собачка» вовсе не была «необычной», как сказала заметившая ее девочка, – потому что это была отнюдь не собака. Это была здоровенная блоха, и от того, чтобы вцепиться в чью-то ногу, ее останавливала лишь сомкнувшаяся на поводке твердая рука хозяина.
Кукольник Гудвин из переулка Фейр не мог пройти мимо, завидев балаганчик Шапиро. На какое-то время он забыл о своих делах, смешался с толпой и принялся подмечать все недостатки в постановке и в мастерстве своего коллеги – или, правильнее будет сказать, конкурента.
Он видел все слабо натянутые или, напротив, слишком перетянутые нити марионеток Шапиро, не упускал ни одного случая, когда куклы неловко спотыкались или дергались невпопад, но сильнее всего его раздражали манеры самого кукловода и его вид.
По мнению Гудвина, Шапиро был ужасным кукловодом. Начать с того, что он просто так заявился в Тремпл-Толл со своими финтифлюшными папперетками и даже не полюбопытствовал, будут ли ему здесь рады местные кукольных дел мастера. Но важнее было то, как он вел представление, то, какой костюм он выбрал, и то, с какими трагизмом и недопустимой экспрессивностью он двигался.
Таких кукольник Гудвин из переулка Фейр звал «манерниками» – эти кукловоды забывали о том, что они никакие не актеры, что пьесу должны показывать вовсе не они, а их куклы. Чем кукловод неприметнее, считал Гудвин, – тем лучше. Что касается Шапиро, то он привлекал слишком много внимания к самому себе. Маяча над балаганчиком и дергаясь, словно в предсмертных конвульсиях, он разрушал атмосферу происходящего на своей сцене. Ну а зритель… зритель хоть обычно и слеп, когда дело касается нитей, но даже такой близорукий болван, как он, этот зритель, в какой-то момент поймет: это просто театр, все не по-настоящему… И осознав это, зритель прекратит верить и сопереживать – он начнет гадать: а как там все устроено и что именно человек с крестовинами-вагами делает со своими пальцами, чтобы кукла наклонилась или опустила голову? И вот уже никого не волнует история, которую показывают деревянные актеры…
Манерники не понимали этого, в них погибали гении подмосток, их амбиции требовали признания, а лица – взглядов.
Гудвин же был из «скрытников» или «закулисников» – из тех, кого не видно за ширмой-падугой. Из тех, кто манипулирует и управляет куклами незаметно, ведь если их или крестовины в их руках заметят, все представление провалится.
Поэтому Гудвин глядел на Шапиро и его кукол с нескрываемым презрением. В его глазах тот уже провалился – он делал все неправильно.