А раньше, раньше-то – ух, разное было! И на дачу пешком ходил, нарочно не ездил на электричке, чтобы с бабками, цветами-рассадами, тележками-бутылками не трястись. И ходил, и не уставал.
Это сейчас что-то сделалось.
– Так что, провожать идешь?
Оказывается, что Алевтина – так ее зовут, вроде так звали и врача в детской поликлинике у Иринки, но не вспоминается точно – живет через несколько домов. Он мнется у подъезда.
– Извини, не могу позвать. Никак, – говорит она.
Отнекивается – мол, не напрашивался, а так просто стоял, воздухом дышал, вовсе и не хотел подниматься, что ж, квартир не видел? У него, может, такая же. И все же спрашивает напоследок, перед тем как уйти – снова одному, в квартиру, пустую и страшную:
– А у тебя животные есть дома?
– Нет никого. – Она отворачивается. – Был шпиц, болел сильно. Теперь все.
И ему хочется рассказать об их с Шурой котах, но вроде и неправильно сейчас будет. Их последний совместный кот, беленький, тоже болел. Это никому не хочется вспоминать. Нужно договориться с этой Алевтиной, как бы снова встретиться, – может, она согласится зайти в пустую и темную квартиру, что-то от этого изменится? Но он разучился разговаривать на человеческие легкие темы, обо всем, что не касается а ты поел, папа, может быть, твой любимый салатик приготовить и давай эти вещи, что от мамы остались, отдадим? Да он бы вообще все отдал, каждую тряпку, каждое украшение в маленьких шкатулочках с алыми цветами на черном фоне.
– Пыль не вытираешь сам? – Алевтина спрашивает.
Он мотает головой.
– Ну так я зайду к тебе как-нибудь, протру. А то знаю, во что жилье одинокого мужика превращается.
Он кивает. Теперь точно нужно уходить. А когда возвращается домой, садится на табуретку в коридоре, уже и подниматься не хочется. Потому что не совсем правду сказал, кроме вен и палочки, есть кое-что еще. Да и в квартире он не один. Ну, он вначале удивился, понятное дело, испугался даже. Потом смирился, даже обрадовался. Но кому расскажешь?
Не Иринке же и не внучке. Мужчины должны терпеть, не показывать. Вот он и не будет ничего показывать. В целом же все не так плохо, он отлично запомнил номер телефона Алевтины, когда она назвала его перед тем, как зайти в подъезд.
Он звонит через пару недель, когда осточертевшая снежная каша примерзает к дорогам.
В хрустальной вазочке печенье «Юбилейное» и конфеты «Кавказские». Он сходил заранее, принес, постарался пыль вытереть, чтобы Алевтина не подумала, что на самом деле для уборки зовет. Кошачью шерсть мокрыми ладонями с диванов и кресел собрал, а с коврика в прихожей стряхнул кристаллики соли.
– Думала уж, и не позовешь.
– Почему так?
Он добавляет немного кипятка в чайник с готовой заваркой – это называется «поженить», он и на самом деле только у семьи жены такому научился, а дома не делали. Впрочем, он вполне мог не обращать внимания тогда на то, что делали дома. Ведь и дом у него был только до девяти лет, а потом началось страшное, странное.
– Ну зачем тебе. Видела, что к тебе приходят, семейством целым… Дочка?
– Дочка и зять. Правда, он что-то реже стал в последнее время приходить.
– Ну ко мне вообще не ходит невестка. А что – у них семья, сами по себе. Я и не обижаюсь. Еще не хватало, чтобы надо мной тряслись, смотрели, носы потихоньку затыкали. Потому что говорят, что мы теперь и пахнем по-особому, а сами не чувствуем. Тебе не говорили?
– Да нет, какое. Но только дети – одно, а тут совсем другое.
– А я вот на лыжах пристрастилась ходить, представляешь? – вдруг переводит разговор Алевтина.
На ней красная праздничная кофта, хотя Шура говорила, что красный только молодым идем, а лучше всего – детям. Вечно лежали красные платьишки для маленькой Женьки, в целлофане, аккуратно приготовленные к какому-нибудь празднику. Он мотает головой, чтобы остановить воспоминание.
– Ты чего?
– Да ничего. Вот жене год скоро.
Он осекается. Может быть, нельзя.
– Да чего уж там… Понимаю. Сколько жили? Всю жизнь?
Он кивает, сглатывает противный комок в горле. Алевтина вдруг оставляет чашку, протягивает руку и накрывает его ладонь своей. Их руки очень похожи – худые, морщинистые, узловатые, на ее пальцах никаких колец; а Шура всегда носила.