– Да, после техникума сразу. А котов – ты спрашивала – много было. И все белые.
– И сейчас, я смотрю, белый, вон штаны твои все в шерсти, – смеется. – В ванную пошли, почищу. А то что ж так ходить.
Он упрямится, неловко, да и в ванной беспорядок, не подумал: и течет хозяйственное мыло, и мочалки валяются в раковине, преют. Алевтине приходится первой встать, дождаться его, потом за руку взять и почти силой потащить. Там не обращает внимания ни на что, выкидывает гнилые мочалки в мусор сразу. Раньше ему все мерещилось, что в ванной до сих пор Шурой пахнет, но сейчас цветочные духи Алевтины, какой-то ее не старушечий почти, но женский запах наполняет все.
И она влажной рукой чистит его брюки, а потом и рубашку.
– Гулять завтра пойдем, – говорит она будто о решенном, будто он заранее со всем согласился, – понимаю, что ноги у тебя болят, а ходить все равно надо, разминаться, покажу тропки. Их песком посыпают, не оступишься. Мы с палочкой, потихоньку-полегоньку. Да?
Он кивает, хотя и не нужно.
Он звонит ей через неделю, она приходит в смешной короткой теплой куртке.
Звонит еще через неделю, она приходит в вытертой черной дубленке, а потом, по весне, – в непромокаемом бежевом плаще. Они и не заметили, как весна началась.
Он звонит ей на следующий день, а однажды забывает номер телефона – и она, примчавшись в беспокойстве, записывает его на бумажке в коридоре и свое имя на всякий случай. Он смеется – мол, ну чего ты, имя-то я точно не забуду, это просто цифры вылетели из памяти, так бывает, хотя раньше не было.
Еще через месяц он просыпается от странных звуков, садится в кровати, успокаивает себя – ничего страшного не происходит, и хорошо, что Алевтина сама не знает обо всем, и никто не знает, что с каких-то пор у него в квартире поселился кто-то, кого, кажется, видит только он один и ровно с тех пор, когда появилась в голове дурацкая мешанина с фактами и цифрами.
– Эй, – шепотом говорит он кому-то, – перестань ты. Хватит.
А может быть, это и не он, а он знает что. Мыши будто скребутся, царапаются. Тоже завелись с начала весны. Иринка-мандаринка говорит, что все кажется, что нет никаких мышей, видишь, папа, их тут просто не может быть, это же не деревенский дом, но он иногда не верит. Уже и ему сказал один раз, мол, плохо за домом следишь, раз мыши завелись. Но Иринка при одном упоминании его занервничала еще больше, расплакалась, ты, говорит, папа, лучше поменьше думай о нем, пока ничего плохого не случилось. И плачет сама. А что может случиться, когда он здесь? И помогает, и вообще. Только говорить об этом нельзя.
Утром звонит Алевтина, она раздражена, несчастна:
– Я тебя возле подъезда ждала, а ветер еще холодный. Ты что же, забыл? Или специально?
– Нет, я правда…
Вот ведь, неужели договаривались? О чем?
Или это память начинает шалить, просто выкидывая неважные кусочки? Он проверяет себя.
Мою дочку зовут Ирина.
Мою внучку зовут Женя.
Мою жену зовут Шура.
Мою жену звали…
Да, он уже много раз говорил Алевтине, как звали жену. Может быть, пора было на этом остановиться.
Мою внучку зовут Женя, мы с ней играли в шахматы, она хорошо запоминала. Сейчас она выросла, а мы перестали играть. Черные или белые, выбирай. Считалось, что лучше черными. Почему?
Же-ня.
Ня-же, нежность, неженка, плавленые сырки «Неженка» и «Омичка», «Омичка» отдает сладостью, отдавал сладостью, теперь нет его, попробуй в магазине купить. Он заходит в универсам «Ленинградский», спрашивает, нарочно выговаривая. «Неженка» и «Омичка», дайте какой-нибудь. Молоденькая продавщица удивляется. Продавщица постарше удивляется.
Ничем не могут помочь.
Все проваливается, выпадает, как слоги, как буквы. В универсам «Ленинградский» – на самом деле туда? Или в тот новый магазин, который теперь на его месте?
– Прости, пожалуйста, – он выдыхает в трубку, – хотел пораньше встать, собирался, не знаю, что произошло. Ты погуляла?
– А что ж мне, тебя до вечера ждать теперь? Погуляла. Дай хоть зайду днем, обед тебе приготовлю. Ты ведь один? Никто не приедет сегодня?
– Нет, сегодня… У меня внучка в Германию уезжает, представляешь, да? Провожают они ее. Эх.
– А ты почему не провожаешь?
– Да не люблю я. Как-то быстро скучно становится. Одиноко. Лучше газеты почитаю, все равно в ящик кидают вон.
– А что она в Германии потеряла? К жениху, что ли?
– Нет… – Теряется, не знает зачем. – К какому жениху? Она же малявка совсем.