– Да это никак Честик, – радостно воскликнула пани Махачкова, – а я уж думала…
Она осеклась.
– Чего люди не наболтают, – усмехнулся я, стараясь выглядеть как можно непринужденней.
Что именно пани Махачкова думала, мне было совершенно ясно. Убийца Честмир Бичовский перед судом… Убийство из-за поруганной любви… Кровавое злодеяние ослепленного страстью безумца… Обманутый скрипач заносит стальной нож… Подарок к свадьбе становится уликой… Сердце на рукояти ножа, нож по рукоять в сердце… В свободные минуты, когда торговля спиртным замирала, пани Махачкова, сидя за своей стойкой, запоем читала истрепанные книжечки, именуемые обыкновенно низкопробной литературой.
– А мы уж тут с паном Бубеничеком думали… – Махачкова не договорила. – Но я рада, Честик, правда, очень рада.
Предположим, подумал я.
– А что вам налить?
Я попросил вина, а вышибала Бубеничек, как обычно, апельсиновый сок. Мы пока были в баре единственными посетителями, и пани Махачкова, обслужив нас, вернулась на свое рабочее место в углу, где на электроплитке всегда бурлила вода для кофе и где она держала часть своей библиотеки – самые свежие, недавно добытые шедевры.
– И что вы об этом думаете? – спросила она сочувственно.
– Жуткое дело, – сказал я, поскольку Бубеничек молчал. Вопрос пани Махачковои, впрочем, и не относился к нему.
– Ведь правда? – обрадованно закивала эта заядлая книжная моль.
Я надеялся, что теперь-то она оставит нас с Бубеничеком в покое, но жестоко ошибся.
– Вас это, должно быть, страшно потрясло, Честик?
– Совершенно верно, – сказал я сдержанно, и тут она наконец заметила и молчание Бубеничека, и мое нежелание поддерживать разговор и, покачивая крутыми бедрами, отбыла в свой угол.
– Насколько я понимаю, – раздумчиво произнес Бубеничек, – если тебя не посадили, то ты, наверное, не виноват.
Я сделал глоток вина и встретил его внимательный выжидающий взгляд.
– Послушай, – сказал я, – я ведь любил Зузану.
– Знаю, – ответил Вацлав Бубеничек, – ходило много разговоров о том, как вы любили друг друга.
Иронизировал он или нет, я не понял. Да и не так это было важно.
– Сегодня их, наверное, допросили.
– Кого?
– Ребят из Зузаниного ансамбля, – сказал я, – у них в ту субботу была запись в «Беседе». Может, кто-то ее подвез домой, может, кто-то зашел к ней. Я пришел в полдесятого – и опоздал.
– Опоздал, – сказал Бубеничек, – а теперь ты хочешь поиграть в Шерлока Холмса.
– Зачем?
– Это я должен спросить – зачем, – усмехнулся Бубеничек, – не твоя это забота.
– Может, и моя, – отрезал я.
Бубеничек, сосредоточенно тянувший через соломинку свой сок, на мгновение задумался. У пани Махачковой, сидящей в уголке бара, лежала на коленях раскрытая книжка, а на цепочке висели очки. Бубеничек извлек из кармана пачку «Спарты», протянул мне, из другого кармана достал австрийскую зажигалку, и мы оба закурили.
– Она ведь тебя бросила. Вы не разошлись, нет, это она с тобой разошлась; кто-то ее пристукнул, так ты решил, что уголовка слабовата для такого дела, загорелся местью и захотел сам найти этого гада. Что, не так?
Хотя такая интерпретация моих чувств выглядела чересчур упрощенной, кое-что в ней все же было.
– Допустим, – согласился я.
– И если я хорошо тебя понял, то тебе пришлось бы по душе, – Бубеничек от удовольствия даже заерзал на своем табурете, – окажись злодеем Богоушек Колда.
– Ну, в такие детали я еще не вдавался.
– Ой ли?
– Серьезно.
Что касается Богоушека Колды, то играть в прятки смысла не было. Вот уже примерно полгода, как он пытался занять мое место рядом с Зузаной – и, кажется, небезуспешно. Это знали все, так что должен был знать и Бубеничек. Тем более, что вышибале было известно и такое, чего все знать никак не могли. Поэтому не стоило водить его за нос, если и я в свою очередь хотел что-нибудь выведать.
– Так, значит, ты действуешь только в интересах дела?
– В интересах справедливости, так сказать, – кивнул я, – хотя и из чисто личных соображений.
– Понятно, личные соображения всегда самые бескорыстные.
– Именно так, Вацлав, – ответил я, – ты меня раскусил.
– Ну, ты никогда не был особенно крепким орешком, – отразил удар Бубеничек. – Но если уж тебя отпустили, то вряд ли это сделал ты.
– Да вроде нет, – согласился я.
– Хотя отпускают не всегда только невиновных, – осклабился Бубеничек. – Мое крайне скудное правовое сознание подсказывает, что временно освобождают и тех, против кого нет достаточных улик.
– Серьезно?
– Да, – ответил Бубеничек, – и такие люди действуют обычно из самых бескорыстных личных соображений.
– М-да, ты не просто раскусил, ты растер меня в порошок, – засмеялся я, – так и есть, так оно и есть.
И оказалось, что так оно и было. Но продолжить нам не удалось, потому что в бар ворвался диск-жокей Анди Арношт.
– Здорово, Честмир!
Это именно он каждый понедельник проводил здесь, в «Ротонде», дискотеки. Он втиснулся между нами, и Бубеничек почти брезгливо отсел. Вышибала считал Арношта и ему подобных презренными наэлектризованными паяцами. Ибо все они, по мнению Бубеничека, оглупляли молодежь примитивной мелодикой, тем самым закрывая ей путь к вершине познания – джазу.
– Привет, – отозвался я, и мы с Арноштом обменялись рукопожатием.
Разумеется, Арношта звали вовсе не Анди. Анди – это был его сценический псевдоним. На самом деле его звали Арношт. То есть Арношт Арношт. Я не знаю, досаждала ли Арношту Арношту эта злая шутка родителей в юные годы, но меня его псевдоним ничуть не трогал. Хотя бы уже потому, что диск-жокея Анди в свой черед ничуть не трогали чаяния и заботы какого-то Яна Новака.
5
Капитан уже не старался сохранить видимость благожелательности.
– Да не я это сделал-, не я!
– А ключи?…
Он как раз их рассматривал. Один обычный, штампованный ключ от подъезда, а второй – изящный, непривычно длинный – от квартиры.
– Это ваши ключи, которые вы сегодня хотели отдать Зузане Черной?
– Да.
– А дверь была заперта.
Они взяли у меня отпечатки пальцев. На ноже, говорят, таковых вообще не оказалось.
– Кто-то же должен был это сделать!
– Кто-то да, а я ее любил. Разве, когда расходятся, обязательно убивают?
– Случается, пан Бичовский, – ответил капитан, – хотя вам это, наверное, странно.
– Но тогда я не стал бы вас вызывать, – возразил я зло.
– Вы вызвали «скорую», – поправил меня капитан.
– Это одно и то же.
– Не совсем. Может, вы думали, что она жива. Что ее еще можно спасти.
– Так вел бы себя только сумасшедший.
– Вовсе нет, – сказал капитан. – Большинство убийц совершенно нормальны.
– Да, но я…
– А нормальный человек, – прервал меня капитан, – в состоянии аффекта может стать убийцей. Потом, испугавшись, остывает, задумывается. Чаще всего сбегает.
– Но я же не сбежал, – упорствовал я.
– А другие, поприличнее, – не сбился с мысли капитан, – поддаются панике. Могут позвонить в больницу. Или к нам. Смотря по ситуации.
– Так нельзя, – произнес я растерянно, – вы просто не имеете права так говорить!
– Успокойтесь, пан Бичовский. Если ваша совесть чиста…
Всегда, когда я влипал в какую-нибудь историю, это надолго выбивало меня из колеи. Совесть! Интересно, какая же у меня все-таки совесть. И какова ей цена. Вечером в постели я обычно снова проигрывал ситуации, из-за которых попадал в историю. И останавливал ленту воспоминаний всегда там, где нужно было сказать или поступить по-другому. Иначе не мог заснуть. И бывало, прокручивал все по три-четыре раза.
– Допустим, пан Бичовский, пока наш разговор был чисто теоретическим.
– Допустим.