Футляр со скрипкой вновь лежал на столе у меня перед глазами. Но теперь это был другой стол. Мертвый предмет меблировки казенного блочного жилища. Внизу на улице звякнул трамвай.
Я всегда неохотно возвращался домой, давно забыл, какое испытал облегчение, когда после семи лет поисков наконец нашел квартиру. Тем более неохотно возвращался я сюда в последние два года, когда я более или менее постоянно жил у Зузаны. Я отпил глоток и посмотрел на часы. Идея отключить телефон была как нельзя более счастливой. За окнами уже начинало светать. Я знал, что не усну, хотя отчаянно хотелось спать. Попытался вытянуть перед собой руку, в которой держал бокал. Она дрожала. Дрожала, как я ни старался держать ее неподвижно.
Умерла Зузанка.
Я вспомнил, как это было, когда умерла мама. За два дня до этого я был у нее в больнице.
– Все в порядке, я говорил с врачом.
Она лежала, как мне казалось, на невероятно большой кровати, бледная и исхудавшая. И улыбалась.
– Ты говорил с врачом?
– Через недельку тебя выпишут, но ты должна будешь следить за собой. Диета и все такое.
– Хорошо, – сказала она.
Я действительно поговорил с врачом.
– Вы должны быть готовы, пан Бичовский. Со дня на день. – Он пожал плечами.
Мне нужно было сказать ему, что я не верю. Что он ошибается. Или даже лжет.
– Да ведь я… – улыбнулась мама беспомощно. – Хотя ничего. – Она еще раз улыбнулась и взяла меня за руку. – Главное, что это не рак.
Это не был рак. А рак был единственной болезнью, которой она боялась.
Зузана…
– Ты должен больше верить в свои силы.
– Ты о чем?
– Ты все время чего-то боишься. Почему?
– А почему бы мне не бояться?
– Должны же быть какие-то основания. А у тебя их нет.
– Может, и есть.
– Ни малейших. Ты это нарочно. Нарочно все портишь.
– Что все?
– Все!
У Зузаны навернулись на глаза слезы. Не от жалости, нет. Напротив, от злости.
– Но я тебя люблю, Зузанка!
– Не любишь! Ты трусливый эгоист и больше всего хочешь, чтобы я была такой же.
– А ты не такая?
– Нет.
Боялась ли чего-нибудь Зузанка? Во всяком случае, не болезни. Кто же, кто мог ее… Я лежал с бокалом в руке, измученный и беспомощный. Я не знал.
– Я люблю людей, а люди любят меня. Поэтому мы не подходим друг другу.
А должен ли я был знать? Наверное, да. Потому что кому было знать, как не мне. Я, несомненно, был одним из самых близких ей людей. И несомненно, самым близким за последние два года.
– Что ты, собственно, про меня знаешь? Думаешь, я дура? Не догадываюсь, что ты обо мне думаешь?
– Ты не дура, Зузанка.
– Хам!
А что мне, в самом деле, известно о Зузанке Черной? То есть было известно? Когда я еще жил с родителями, у нас в книжном шкафу стояло несколько страшно длинных и занудных книжек. Мама их, кажется, никогда не читала. Может, отец. Так вот, я помню одну из них. Она называлась «Родная душа – потемки».
Что мы вообще знаем друг о друге?
Если бы Зузана знала меня хоть чуточку больше, то не корила бы постоянно из-за моих комплексов. Когда мы во второй раз сошлись, я о них, можно сказать, и не подозревал. И работал. Прямо-таки рвался работать.
– А почему ты, собственно, развелся? – спросила она меня как-то.
Я улыбнулся. Неискренне.
– Да мы, собственно, и не разводились. Скорее разошлись.
– Но ты разведен?
– Конечно.
– Тогда не болтай зря, – сказала она удовлетворенно.
Поначалу именно она нисколько не сомневалась в том, что мы поженимся.
Я подумал о своей бывшей жене. Стоило ей позвонить, Геда нормально восприняла бы мой звонок в такой час.
Я вспомнил, что отключил телефон. Бокал у меня в руке уже опустел. Последний проблеск сознания принес мне облегчение: я понял, что засыпаю.
8
Я даже не заметил, с чего все началось, а Бубеничек уже вмещался. Тот пижон в кожаной куртке разбил бутылку, а потом отвесил своей заплаканной девице пощечину. Пока вышибала огибал стойку бара, какой-то плечистый крепыш попытался утихомирить пижона, но тот оказался боевым малым – и вот уже крепыш зажимал платком разбитый нос.
– Ц-ц-ц, – возмущалась пани Махачкова, но пижона с заломленными назад руками уже без труда доставили к выходу.
Побледневшая девица, зареванная и побитая, собралась было бежать за своим мучителем, но кто-то из их компании остановил ее.
В «Ротонде» скандалы были редкостью. Во-первых, здесь в основном собирались люди, хорошо знакомые друг с другом, а во-вторых, все хорошо знали Бубеничека. Пижон в темных очках был о нем осведомлен явно недостаточно.
– Что вы сказали? – Я не расслышал вопроса пани Махачковой.
– Вы его не знаете? – повторила барменша.
– Этого? – Я обернулся к лестнице, по которой осторожно спускался Бубеничек.
– Того, в куртке.
Я покачал головой: «Не знаю».
– А ту девушку?
Девица больше не плакала, а крепыш с разбитым носом наливал ей вина.
– Нет, я никого из них не знаю.
– Хм, – высказала недовольство пани Махачкова, – я тоже.
Бубеничек с серьезным видом сообщил что-то девушке и крепышу. Говорил он шепотом; девушка пожала плечами, а парень нахмурился.
– Вот ведь нервные люди пошли! – Бубеничек опять вернулся на стул рядом со мной.
– И не говори, – кивнул я. – Однако дорого им обходится такая нервозность!
Бубеничек улыбнулся.
– Этот пижон посулил мне нож в спину. В следующий раз.
– Тебе это, наверное, уже многие сулили?
Бубеничек засмеялся:
– Да уж, наобещали порядком.
– Ты мужик хоть куда.
– Иди ты к черту, Честик.
– Да ладно, – сказал я, – я пошутил.
Бубеничек озабоченно поглядел на компанию в противоположном конце бара, в которую входили крепыш, побитая девица и еще несколько типов.
– Ты их знаешь?
– Меня уже пани Махачкова спрашивала – нет, не знаю, – покачал я головой.
– Не люблю новых людей, – пожаловался Бубеничек. – Старею, наверное. И что-то тошно все…
– С чего это?
– Да погода гнусная. Мне осенью всегда тошно. Не люблю зиму.
– Понятно.
Компания напротив собиралась уже расплатиться. Девица отгоняла назойливого крепыша, который пытался подать ей пальто.
Я посмотрел на часы:
– Наверное, никто не придет, а?
– Куда они денутся? Да вот, пожалуйста, – слегка наклонившись. Бубеничек вслушивался в шум на лестнице. Они уже спускались…
Бубеничек встал и дружески приветствовал ребят, а я, сидя к ним спиной, уткнулся в пустую рюмку.
– Еще, Честик?
Я кивнул, и пани Махачкова запустила руку под стойку. К своим завсегдатаям и знакомым она проявляла крайнее радушие. Это только посторонним да еще иностранцам случалось иногда – особенно при слабом наплыве посетителей – довольствоваться одним лишь красным французским или белым мозельским.
– Не может быть, – рука, принадлежащая обладателю глубокого баса, похлопала меня по плечу.
– Привет, – сказал я.
Это был Бонди.
– Кто бы мог подумать, – скорбно продолжил толстый менеджер и тяжело вздохнул.
– Салют, – сказал Добеш.
– Гляди-ка, Бичовский, – заголосил Милонь Пилат, соперник Зузанки по части зрительской любви и певческой славы.
Я машинально заметил, что при появлении Пилата компания, которая совсем было собралась уходить, застыла на месте, в первую очередь, конечно, ее женская половина, и вскоре пальто как-то сами собой снова оказались на вешалке.
Пилат был мой ровесник. И десять лет назад считался между знатоками звездой рока. Теперь же он пожинал славу, исполняя немудреные шлягеры, та-да-да-да-а и все такое. В отличие от Зузанки Черной Милоню на его крутой дороге вверх пришлось изрядно попотеть. Кроме этих троих, из спутников Бонди я знал еще Кодыша, музыкального редактора на радио, фолк-певицу Крутову, необычайно умную и уродливую девицу, и Томаша Гертнера.