Днепре" Куинджи. Картину эту никогда не встречал в репродукциях. Ее невозможно копировать: черная ночь, 41 оттенок, черного цвета, зеленая луна, того цвета, каким бывает огонь светофора в ночном тумане, и лунная дорожка по Днепру, и отблески по черным облакам.
Какая ночь! Какой простор! Какая мощь! Самый момент Днепр форсировать. И еще лучше в такую ночь снять тихонечко 3-ю гвардейскую танковую армию с Букринского плацдарма и под соловьиные трели перегруппировать ее на Лютежский плацдарм. Чтоб никто не дознался. А потом с Лютежского, откуда появления танковой армии противник не ждет, внезапным ударом… Ах, Куинджи!.."
Дорогой читатель, знакомясь с подобными откровениями, обязательно спросите себя, кто это написал. Может, прошедший сквозь огонь трех войн артиллерист? Или бронебойщик, Герой Советского Союза, уничтоживший в одном бою шесть немецких танков? Бывалый старшина, в горячем сорок втором три недели пробивавшийся из окружения к своим?
Нет – человек, за всю свою жизнь ни разу не стрелявший боевым снарядом по реальному противнику. На счету Суворова-Резуна лишь один действительно близкий к боевому эпизод, по законам военного времени именуемый "добровольная сдача в плен с оружием в руках". Слова разглядывающего Куинджи Суворова имеют вес только тогда, если он рассуждает о том, как бы в эту лунную ночь под пение соловья удачнее обойти заградотряды, спереть гражданское платье и, зарыв в лесу форму и документы, полным ходом дерануть до хаты. Или, счастливо избежав пули в затылок от своего передового дозора, с минимальным риском поднять лапки кверху вблизи немецкой кухни. А наш
"полководец", протянувший в вышеприведенном отрывке свои неокрепшие ручонки к армиям, в реальности даже ротой не командовал. И потому – с треском пролетел: кто будет мечтать форсировать Днепр при лунной ночи? Посмотрите на картину – видимость отличная! А слышимость – трели соловьиные за километры разносятся! А наш "спец" целые танковые армии собрался гонять полным ходом под луной да в полной тиши! Покойник – и тот проснется, выглянет полюбопытствовать, соловушка ли это нам свистит, или 3-я гвардейская танковая армия на цыпочках к Днепру при полной лунной иллюминации крадется? Воистину -
"Ах, Куинджи!.."
6. Культ врага. Воевать с пустым местом не очень удобно, а с не пустым – очень опасно, когда твое единственное оружие составляют потоки слов. Поэтому Суворов пишет себе врага широкими мазками, не стесняясь в выборе выражений, но обозначая его предельно размыто: коммунисты, кремлевские фальсификаторы и продажные историки. Говоря о своих оппонентах, Суворов, в частности, пишет, что "выросли целые поколения добровольных защитников коммунистической лжи о нашей невероятной, поистине необъяснимой тупости" ("Последняя…" с.145).
Я знаю, что это про меня, но я себя что-то не узнаю. И других его критиков не узнаю тоже. Кто это из оппонентов Суворова, скажите мне, пожалуйста, пишет о "нашей невероятной, поистине необъяснимой тупости"! Я не требую десятков тысяч фамилий, хотя мне были обещаны
"целые поколения" соратников, но назовите трех!!! Здесь абсолютно советский, точнее даже сталинский прием – приписывание оппоненту точки зрения, имеющей гораздо больше общего с критиком, чем с критикуемым автором, после чего доводы, якобы принадлежащие врагу, с блеском разбиваются. Разница со Сталиным есть только в том, что критика вождя всегда имела адресатов, у Суворова при конкретном тезисе присутствует оппонент, о котором ничего не сообщается, фамилии злодеев (как правило, несколько) появляются только при упоминании размытых общих положений. Пример – на народ клевещут
"Иосиф Косинский… Косинскому подпевают М.Штейнберг,
Ю.Финкельштейн, Л.Квальвассер, Л.Розенберг и еще целая орава"
("Самоубийство", с.329-330) – видимо, злобствуют хором, и исключительно "вообще", а вот конкретное обвинение фальсификаторов в том, что "На вопрос: "Зачем Сталин согласился помогать Гитлеру рубить относительно узкий коридор через Польшу?" – коммунистические историки пытались придумать ответы, но неудачно" ("Ледокол", с.41[40]) оказывается адресованным в пустоту, ведь "коммунистический историк" – это не фамилия, не звание и не должность.
7. Создание атмосферы. Этот прием, появлявшийся в "Ледоколе" еще в несовершенном виде (помните: "Каждый германский школьник знал, чем в конечном итоге для Германии кончаются войны на два фронта"
("Ледокол", с.42[41])? Создается ощущение, что ничем не доказанный тезис – сама очевидность) позже был доведен автором до невиданных высот. С помощью целых абзацев пустопорожних рассуждений
("Исследователь порой отдает всю жизнь научному поиску. И вот однажды… Именно такая удача выпала и на мою долю. В пропыленных архивах я нашел… судя по документам, сосредоточил в руках необъятную власть… было достаточно власти, чтобы ввести в сражение одновременно пять армий. Или десять. Или двадцать" ("День "М", с.40-41 [366]); а назвал бы сразу окончательное число, ведь не было бы того эффекта, а?) Суворов ухитряется придать значимость вещи абсолютно второстепенной (в данном случае – сталинскому псевдониму
"Иванов"), которая ему нужна для придания исключительности разработке и строительству Су-2, ведшемуся под этим названием.
Суворову, для того чтобы добиться доверия читателя, мало просто сообщить факты и определенным образом их трактовать, для этого его факты слишком выборочны, а трактовки легковесны, уверенности в тезисах нет, и поэтому Виктору нужна вера. Чтобы добиться веры в свои тезисы,
Суворов специально подготавливает восприятие читателя с помощью эмоциональных, но никак не относящихся к делу рассуждений, призывая к работе воображение, но не сознание. Его текст в данном и многих других случаях развивается по законам спиритического сеанса, когда духовидец, производящий руками над свечкой магические пассы и едва слышным шепотом бубнящий заклинания, не забывает подмигивать зрителю, мол, смотри, вот-вот начнется… А затем во весь голос гаркнет какие-нибудь "хабры-бабры", и тут уж только у самого крепкого нервами читателя волосы на голове не зашевелятся.
8. Умышленное неправильное цитирование. Примеров этому масса. Да и комментировать тут, пожалуй, нечего – исследователь, в отличие от пропагандиста, не может себе позволить ложь. А у Суворова мы в каждой книге встретились с умышленно искаженными цитатами. Самый показательный пример, это, скорее всего, цитаты из "Правды" в конце пятой главы "Ледокола". Это – голая неприкрытая ложь, не имеющая никакого оправдания. Не мог Суворов, приводя цитату из статьи
Емельяна Ярославского, не заметить имени ее автора и имени автора цитаты (Франческо Сфорца).
9. "Мертвые души". Это я про источники Суворова. Главный парадокс его творчества заключается в том что, как только наш бристольский
"эксперт" ссылается на какую-либо книгу и начинает называть ее авторов "замечательными историками", – это верный признак того, что книгу он или не читал, или ее содержание является злой насмешкой над суворовскими теориями. Так было с книгой Бушуевой про "Фашистский меч", так было с "гиперсекретными" мемуарами Сандалова, так же было и со статьей "двух мужественных, то есть настоящих историков" -
Золотова и Исаева в "Военно- историческом журнале", выводов которых
Суворов благоразумно предпочел не приводить. Господа суворолюбы, раз ваш кумир советует прочесть – не упрямьтесь. Читайте. Не любите, "не читая".
10. "Забытые обещания". Как вы, наверное, уже заметили, Суворов горазд давать обещания, но далеко не всегда готов их выполнять.
Классическим примером этой суворовской методы является та самая, давно забытая "отдельная большая тема", успевшая со времен