Ровно сутки! Только одна ночь и один день! Что они значат в бесконечном течении времени, эта ночь и этот день? Мне кажется, что мама умерла давным-давно, что она всегда была мертвой, никогда не была живой, не жила совсем. Она умерла всего двадцать четыре часа назад, но она такая же мертвая, как и человек, который первым жил на белом свете и первым умер.
В то время как моя сестра Стела причитает в доме и вопрошает мать, как же ей вырастить четырех дочек, которых оставил ей погибший муж, отец снова присаживается на старый чурбак. Он хотел походить по двору, подвигаться, поразмяться, но у него ничего не получилось.
— Не знаю, что такое, но у меня вроде ноги ослабли, мальчик, совсем меня не держат.
Говорит, что не знает, почему у него ослабли ноги! Знает. Он прекрасно видит, что я уже не мальчик, а взрослый мужчина, и все же называет меня мальчиком. Для него я так и останусь веснушчатым и курносым мальчишкой.
— Мария, Мария, как я любил тебя, Мария! Как я любил тебя!
Я тоже любил мать. Сильно, очень сильно любил я ее, но так и не удосужился сказать ей об этом. Она умерла, умерла, а я так и не сумел ей сказать, что люблю ее, не успел поблагодарить за то, что родила меня на свет.
А ведь она могла бы и не родить меня. Если бы она не захотела меня рожать, то пошла бы к Диоайке или к Унтурике, завязав в уголок платка несколько медяков, и сказала бы:
«Опять я затяжелела, бабуся. У меня и так полон дом ребятишек. Не нужно мне больше. Избавь ты меня».
«Как ты желаешь? Вытянуть его из тебя или горшок тебе на живот поставить?»
«Лучше разомни и поставь горшок, бабушка, может, не так больно будет, крови поменьше уйдет».
Правильно ли поступила мать, родив меня на свет? Ей была ведома та жизнь, которая выпадала на долю всем людям в долине Кэлмэцуя, и все же она отважилась родить меня, родить и тех, кто явился после меня: Елизабету, Штефана, Стелу.
Небольшое облачко наплывает на луну, и прозрачная ночь сразу меркнет. Отец продолжает курить свою цигарку. Облачко проплывает, и луна вновь показывается во всей своей красе.
Позабыв обо всем, что было, отец говорит:
— Погляди-ка, стемнело — и луна взошла!
— Давно уже ночь, отец, уже перевалило за полночь.
— Может быть, и так, — отзывается он, — может, и за полночь перевалило.
Он поднимает глаза к небу и внимательно смотрит, словно изучает его по частям. Ему ведома каждая звезда, каждое созвездие. Он знает, когда восходят звезды и когда закатываются. Как-то раз, это было очень давно, я спросил его:
— Откуда ты так хорошо знаешь небо?
— Я часто смотрел на него, смотрел и все думал. Бескрайни божьи просторы — и так прекрасны!
— А есть ли бог?
— Есть ли, нет ли… Тебе бы хуже стало, если бы он был?
— Да нет.
— Тогда чего спрашиваешь?
Некоторое время отец молчит. Молчит и жадно вглядывается в небо. Может быть, он ищет то место, где находится рай. Никто ведь не знает, где находится рай. Словно подслушав мои мысли, отец медленно и отчетливо, с глубоким сожалением в голосе произносит:
— Рай — он не на небе, и ад не под землей…
Он огорчен тем, что не знает, где же поселится душа матери.
— Она была такая робкая, а вот придется ей скитаться в одиночестве от звезды к звезде, от светила к светилу… Может, хоть ангел будет ее сопровождать, а может, и никто не будет… Хотя нет… ведь она может повстречаться со своим первым мужем, с Раду Окяном… Наверно, он уже давно поджидает ее на небе…
Всех нас кто-нибудь поджидает на том свете, только не на небе, нет, не на небе, не на небе, а в земле.
Мама боялась не столько смерти, сколько земли, что будет давить на гроб, когда она умрет, — той земли, что в конце концов проломит крышку гроба, навалится ей на грудь и будет давить, давить.
— Выложите мне, милые, могилу из кирпича и выведите свод, а гроб не поскупитесь заказать Тутану-младшему из самых толстых досок.
Могилу со сводом из кирпича выкладывает теперь ее внук Стэнике, младший сын Евангелины, который смыслит в строительном деле, а гроб ей сколотит Тутанов сын из самых толстых досок, какие только найдутся на складе пиломатериалов на станции.
И как мама могла знать, что много-много лет спустя тот самый внук со странной точкой на глазу, который почти до семи лет считался немым, выложит ей сводчатый склеп? Как могла предчувствовать, что кости ее будут покоиться и обратятся в прах в гробу, который действительно выстругает и сколотит младший сын Тутана?
Незадолго до смерти мама исповедовалась у отца Теофила и приняла от него святое причастие. Моя сестра слышала, как она говорила ему: