«Солнышко, солнышко, вставай поскорее, доброе солнышко, ведь мне так хочется попробовать яблочка».
Солнце услышало меня и поднимается над горизонтом. По невидимым ступеням оно начинает восхождение, пускаясь в свой ежедневный путь.
Било сзывает в церковь. Потом раздается колокольный звон. Кончается заутреня. Из церкви выходят женщины, и у всех в руках корзины с яблоками. Вместе с ними идет и мама. Она останавливается у калитки, где мы поджидаем ее.
«Это тебе, Зэрикуце, на помин души…»
Она раздает по яблоку всем моим братьям и сестрам. А потом… потом мимо нашей калитки проходят другие дети, проходят женщины, идут и мужчины. Мама останавливает их и каждому дает по яблоку, освященному в церкви:
«На помин души…»
Она шепотом произносит имена, которые я уже слышал, и имена, которых не слышал до сих пор. Я стою возле нее, держусь за юбку и ем яблоко. Все кажется золотистым — и воздух, и солнце, и даже пыль на дороге. Все, что я вижу, — все в золоте; в золоте и то, чего я не вижу, что только чудится мне.
Я ем яблоко, и это столь долгожданное яблоко представляется несказанно сладким. Оно тает во рту, растворяется в крови, во всем моем теле, а я сам растворяюсь в золотом солнечном свете и в воздухе, который в этот петров день тоже золотой.
«Мама, дай, пожалуйста, еще яблочка».
«Возьми, Зэрикуце. Это на помин души Османа».
«А кто он был, Осман?»
«Турок, кем же ему еще быть, тоже человек. У него была другая вера, но все равно он был человеком. Великое это дело, Зэрикуце, быть человеком!..»
Я никогда не знал, кто такой был Осман, «тоже человек», не знаю и до сих пор. Не пойти ли и не спросить у мамы? Но если даже я пойду и спрошу, она все равно не ответит. Теперь мама умерла и ни на что уже не ответит. Ни на что…
«Мама, кто такой был Осман?»
«Турок, кем же ему еще быть, тоже человек!..»
Я оставляю отца одного сидеть на чурбаке. Нет, не одного. С цигаркой. Когда у человека во рту горящая цигарка, он не одинок. Я подхожу к яблоне с округлой кроной, срываю два яблока и возвращаюсь к отцу. Он не удивляется. Он бросает цигарку и растаптывает ее ногой, потом откусывает яблоко и жует.
— Та кривая яблоня, — говорит он, — которая совсем засохла, давала яблоки послаще. Помнишь?
— Да, помню.
Близкие и дальние родственники из других сел, собравшиеся, чтобы попрощаться с покойницей и принять участие в похоронах, так напились и наелись, что забыли, ради чего явились сюда. Они проходят мимо нас с отцом, словно не замечая. Некоторые идут тяжело, нетвердо держась на ногах. Другие шагают бойчее, но опустив голову к земле. У женщин заплетаются языки. Все они разбредаются по двору и по саду. Некоторые ложатся прямо на траву, кто вытягивается во весь рост, кто свертывается калачиком, и тут же засыпают. Другие, у кого хмель еще не совсем затуманил голову, вытаскивают из скирды охапки соломы, расстилают ее на траве и потом ложатся.
Шум на нашем дворе затихает, затихает и суета на селе. Только время от времени раздается гудок товарного поезда на станции, где-то на другом конце села хрипло лает собака да поет от скуки сонный сторож. Отец закуривает новую цигарку. Закуриваю вместе с ним и я. На кухне пекутся последние калачи, последние булки.
Почти изо всех сел долины Кэлмэцуя явилась к нам многочисленная родня, чтобы попрощаться с мамой и принять участие в похоронах. Завтра нахлынет еще больше родственников.
— Пойдем посмотрим в последний раз на Марию. Поглядим и на сынков ее из Бухареста.
Нужно приготовить еды и вина на всех, кто завтра будет в нашем доме, на нашем дворе и возле двора.
«Позаботьтесь, милые, чтобы на моих похоронах никто не остался голодным или обойденным чаркой вина».
«Позаботимся, мама».
О своих похоронах она говорила так, словно это будут похороны совсем другого, незнакомого человека.
Говорила! А теперь уже больше не говорит. Ни словечка не проронит, ни словечка.
Мой брат Ион ходит по двору, держа за руку свою сербиянку. Они устали, им бы лечь где-нибудь поспать, но боятся отца. Отец чувствует это и подзывает их.
— Вы заморились, спать хотите. Так не стесняйтесь. Никто не обидится, а мать — уж меньше всего. Найдите себе местечко и ложитесь.
Мой брат Ион-адвентист молчит, но Оленка, моя невестка, выпаливает:
— Мы бы пошли под навес, на пригорок.
— Ступайте с богом.
Они уходят, держась за руки. Выходят со двора, пересекают железнодорожную насыпь, поднимаются на холм. Луна ярко освещает две фигуры, взбирающиеся по склону. Вот они перевалили за гребень холма, и их больше не видно.