— Никаких неприятностей не будет. Ночью он их украдет, ночью к нам и приведет. А как приведет их Офице, мы их тут же зарежем. Зарежем и сделаем пастраму.
— Это неплохо, — вступает Папелка. — Но пока мы будем судить да рядить, как получить овец с Офице, послушаем лучше Ариона Гончу. Так ты, Арион, даешь трех овец или нет?
— И мертвый не отдам, — запальчиво говорит мужик с выселков. — Даже мертвый. Что я буду делать без овечек? Они мне дают молоко для детишек. Шерстью ихней мы тоже утепляемся. Чулки, куртки вяжем…
— Тогда придется искать справедливости в суде, — решает Папелка. — Вставай, Веве, родненький. Пойдешь со мной и с отцом к Жувете. По дороге завернем к доктору, чтобы он нам записку дал, что парень останется с кривой шеей.
— Люди добрые, худой мир лучше доброй ссоры, — вмешивается Пичике. — Не лезьте на рожон. Подумайте еще.
Мужик с выселков поднимает с полу шапку, водружает ее на голову и встает, собираясь уходить. Джинджис, который все время молчал, без всякого приглашения встревает в разговор. Влипает, как муха в молоко.
— А у нас ракии новой наварили, нене Арион. Не уходите, пока мама не угостит чашечкой ракии. Мама всех, кто заходит в дом, угощает чашечкой ракии. А ракия у нас хороша! До чего же хороша, нене Арион. В глотке так и жжет. Прямо огнем жжет…
Все хохочут. Смеюсь и я. Смеется и Кривой Веве.
Папелка уходит. Возвращается она с фляжкой и глиняными чашечками. Всем раздает по чашке. Дает чашку и Кривому Веве. Не забывает и Джинджиса. Наливает ракии.
— Будь здоров, — говорит Папелка.
— Дай вам бог здоровья, — отвечает Арион Гончу.
Чокаемся. Выпиваем.
Снова чокаемся. Снова выпиваем.
У несчастного мужика с выселков немного светлеет в глазах. Он спрашивает меня:
— А как кричала дочка моя? Громко или тихо?
— Громко, нене Арион. Кричала так громко, словно Офице Пал вонзил в нее нож по самую рукоятку.
— Так кричат девчонки, когда случается с ними то, что раз в жизни должно случиться.
Пичике улыбается. Арион Гончу хмурится. Хмурится и Пэскуцу. Окончательно помрачнев, он начинает сверлить взглядом жену и говорит:
— А ты не кричала. Даже не пикнула.
— Не из-за чего мне было ни кричать, ни пищать. Я тоже кричала, да не здесь. Я кричала в Руши-де-Веде, под крепостью, при лунном свете, еще до того, как узнала тебя. Я ведь тебе рассказывала и что было, и как было. Зачем ты память ворошишь? Чтобы я теперь жалела, что не умерла тогда?
— Ты мне все рассказала, но было бы лучше, если бы ничего не говорила.
— Теперь уже все равно, муженек. Не печалься. Что было, то было. Время вспять не потечет. Оно все вперед бежит.
— Да, — задумчиво говорит Пэскуцу. — Все равно — и не все равно.
Кривой Веве, у которого от крепкой ракии чуть-чуть порозовели щеки, забыл про стоны и веселым голосом обращается к родителям:
— Хватит ругаться! Спросите дядю Ариона, даст он нам трех овец или не даст.
Арион Гончу думает. Крепко подумав, он отвечает:
— Двух. Двух овец я вам дам. От себя оторву, но вам отдам. На этом и покончим.
Пэскуцу хочет что-то сказать. Но у него язык не поворачивается. Его сын разом все решает:
— Договорились, нене Арион. Иди вместе с отцом и отдай ему овец. А если о чем-нибудь еще нужно поговорить, поговорите дорогой.
— Прямо-таки сейчас?
— Сейчас, сейчас, нене Арион. Довольно, поговорили. Слов много, а жизнь убога.
— Если твоя мать поднесет мне фляжку ракии…
— Сейчас принесу…
Слово есть слово. Когда Арион Гончу уходит, нос у него красный-красный. Красный нос и у Пэскуцу, и у Кривого Веве, даже у Джинджиса.
Спустя час Кривой Веве — шея у него замотана тряпками — у себя на дворе берет на руки овечек, прикидывая, сколько они весят. Взвесив их на руках, он гладит их и целует между рожками.
— Нравятся, Веве?
— Как не нравиться?! Просто умираю из-за них. Иногда я так жалею, что не стал чабаном.
— Оставите их?
— Нет. Нечем кормить до весны. Немножечко откормим, а потом — чик-чик! — зарежем и накоптим из них пастрамы. Пастрама с мамалыгой! Наверное, и в раю у господа бога нету еды вкуснее!
— Может быть, и есть!.. А шея болит?
— Болит еще. Поболит недельку-другую и пройдет.
Ни я, ни Кривой Веве никому больше не говорили, что произошло ночью на холме. Я даже дома ничего не сказал. Мы держали слово. Не из-за того, что боялись Офице Пала или Маргиту. Просто так нам нравилось. Но наши усилия были тщетны. Видно, Папелка не умела держать язык за зубами. Уже к вечеру гудела вся наша Омида, гудела вся долина Кэлмэцуя: