— Офице Пал…
— Маргита Ариона Гончу с выселков…
— Пичике…
— Если б сторож не оборонялся, Офице Пал прирезал бы его…
— Волчица!.. Вцепилась в горло парнишке, как волчица…
— Посмотрим, что еще будет этому Офице Палу…
— Арион Гончу так этого не оставит… Умрет, но не простит…
— Поглядим…
— Будем живы, поглядим…
— Вот те на! А почему бы нам не жить?
Не прошло и недели, как наше село, братец, знало уже все досконально. Наше село Омида знало даже больше, чем могло бы знать.
— Ты сам видал? А что видал, то хорошо видал?
— А на что у меня глаза? Не для того ли, чтоб видеть? Уж если я чего видел, то видел!
Дома у нас — ад. Чистый ад!.. Сестра моя Евангелина щиплет меня, притиснет в углу и давай мучить и терзать, словно я конокрад.
— Скажи, Дарие, как кричала Маргита?
— Громко. Я тебе уже сто раз говорил. Кричала изо всех сил.
— Это ты говорил. А мне бы хотелось знать: крик этот, что ты слыхал ночью на горке, он от страха был или от боли?
— От страха. Правда-правда… Думается, что от страха.
— А прошлый раз ты говорил, что от боли.
— Может, и от боли, может, и от страха. Сходи на выселки и спроси Маргиту. Она лучше всех знает, что с ней было, от чего она кричала. Я ведь только слышал.
Когда мать входит в дом, сестра умолкает. Она больше ни о чем не спрашивает. Мы все, сколько нас есть, стараемся не попадаться матери на глаза, не то что путаться под ногами. Чуть что — и разбушуется, как половодье на Дунае. Как будто все, что с Маргитой случилось, не с Маргитой произошло, а с моей сестрой. День и ночь напролет мать только и знает, что долбит:
— Смотри, если увижу, как ты вечером к калитке выбегаешь. Слышишь? Как картину разрисую. Излуплю. Измордую. Ноги перебью.
— Слышу! Только к калитке все равно буду выходить. Веревками меня свяжи, а я разорву их и убегу. Андрице Бобоу — это Андрице Бобоу. Он ни кожей, ни рожей с Офице не схожий. А я… Я никогда не лишусь разума, как Арионова дочка Маргита…
Мать ей не верит. Она не устает твердить:
Отец тоже мрачный. Редко взглянет на сестру мою Евангелину. А когда смотрит, то волком смотрит. Лучше бы совсем не смотрел! Моя сестра не обращает внимания даже на угрозы матери, а на злые взгляды отца и глазом не ведет. Однако, чувствуя, что и отец тоже вот-вот примется ее бранить, она, собравшись с духом, начинает сама:
— Уйду я куда глаза глядят, так и знайте. Не могу я больше терпеть. Сил никаких нету. И чего вам от меня надо? Ни в чем я не провинилась. Почему я должна страдать из-за того, что дочка Гончу чего-то там натворила? Как говорится: коза нашкодила, а овце стыдно. Пусть козе и будет стыдно, а не овце. Уйду я…
— Куда? К бабушке в Кырломану?
— Чего мне делать у бабушки? В город убегу. В Турну, в Руши-де-Веде, в Питешть… Убегу куда глаза глядят.
— А чего ты будешь делать в городе?
— Наймусь служанкой в какой-нибудь трактир. Посуду мыть буду. Подметать, прибирать. Дрова колоть. Не велико дело накормить один рот, которому не много и надо.
Отец молчит. Упорно молчит, хотя весь так и кипит от гнева. Он просто лопается от ярости. Злость пожирает его изнутри. Счастье моей сестры, что она отцу падчерица. Будь она его дочерью, а не дочерью Раду Окяна, боже ты мой, как бы он ее отволтузил — и дом бы, и двор подмел ее косой! А тут… Попробуй только пальцем тронуть! Целый месяц, а то и больше, никакой жизни от матери не будет:
— Мою дочь поколотил! До смерти забить хочешь! Своего Георге в учение отдал, чтобы попом стал, легкой жизнью жил… А мою дочку работать заставляешь, да еще бьешь…
К чему отцу такие скандалы? И без них всего хватает. Поэтому он и подавляет свой гнев. С трудом, но подавляет.
Мать жалуется, плачет, причитает:
— Доченька моя! Не узнаю я тебя! Дожить до того, чтобы услышать, как дочка такое говорит! Лучше бы мне помереть вместе с мужем моим, Раду Окяном, и лежать бы теперь возле него на холме, в Стэникуцах. Это же надо — дожить до того, чтоб увидеть свою дочку служанкой в трактире! Господи, господи, почему ты не прибрал меня, господи? Возьми, господи, мои остатние деньки, потому что делать мне с ними нечего…
Отца не пугают ни речи моей сестры, ни причитания матери. Слова, сказанные в гневе и раздражении, словами и остаются. А что до причитаний, жалоб и слез, то он к ним привык, притерпелся. Они даже надоели ему. Он переводит дух. Отцовский гнев обрушивается не на мою сестру, а на парня, который ходит вокруг нее.