Писарь Джике Стэнеску обращается к ним:
— Запишем соглашение на бумаге?
— Зачем нам твоя бумага, писарь, — отвечает Офице Пал. — Как сказано, так и будет сделано. Мы ведь люди не хуже других. И совесть имеем, и слово давать умеем.
— Что-то у тебя, Офице Пал, рожа не как у других, — усмехаясь, замечает Флоре Флоаке, чахоточный секретарь примарии, к тому же и церковный пономарь.
— А вам какое дело до моего лица? С отцом я поругался. А вы чего суетесь? Мы ругаемся, мы и миримся. Вам мешаться ни к чему.
— Ну вот и солнышко после грозы!
— В добрый час, Арион!
— Сто лет тебе, зятек!
— Позаботься о них, Арион.
— И о внучатах позаботься.
— Дай бог здоровья твоей жене, Офице.
Люди радуются. Радуются от всей души.
— А винцом-то угостят? — спрашивает писарь.
— Угощу, — отвечает Офице Пал. — Два лея есть. Пошли к Войку Бучуку, выпьем.
Мужики толпой валят к корчме. Перед корчмой Офице Пал шепчет Маргите:
— Беги домой, скажи моей теще, что мы договорились и как мы согласились. А по дороге забеги к моей матери, ей тоже скажи. Через две недели свадьба.
— Бегу, Офице. Все скажу, Офице.
Она идет одна. Гордо подняв голову, идет. Офице Пал окликает ее с порога корчмы:
— Маргита!
Девушка останавливается и оборачивается.
— Что?
— Такой день!.. Погоди, сейчас чего-нибудь принесу.
Офице исчезает в корчме и выносит кулек изюма. Подбегает к Маргите, подает ей.
— Угостись и ты… Угостись, сегодня большой день, Маргита, большой день!
— Когда вас ждать к обеду? — спрашивает Маргита.
— Когда освободимся.
— А не запьете?
— Не запьем.
Офице Пал возвращается в корчму.
— Чего будем пить?
— Цуйку, — отвечает писарь.
— Слыхал, корчмарь?
— Слыхал.
— Есть цуйка?
— Сейчас принесу.
Чокаются. Пьют. Снова чокаются.
— Ну, отец, ну! Чуть меня не убил! Чуть душу своим хлыстом не выпустил.
— А ты, мошенник! Сколько шишек на голове набил. Ударил бы по виску — я бы и окочурился.
— Что ж, отец… Пока ты палку не отнял, все время тебе в висок метил. Видать, не написано тебе помереть от моей руки.
— Будь здоров, зятек.
— Будь здоров, тестюшка.
Чокаются. Пьют. Снова чокаются.
— Тяжело нам будет, отец. Два погона… Только два погона, а ртов — восемь.
— Тяжело достанется, зятек. Ох, как тяжело…
Пьют. Чокаются. Снова пьют. Ни тот, ни другой уже не радуются. Цуйка кажется горькой. Горьким кажется и серый денек. Солнца нет. Поздняя осень.
— Тяжело…
— Как-нибудь вдвоем…
— Эх, если б у меня была земля…
Мы с Кривым Веве уходим. По дороге я вспоминаю, что мы хотели купить у тети Ленки бубликов. Кривой Веве шарит по карманам и грустно говорит:
— Не на что покупать бублики. Потерял я свою монетку.
— А я… Я тоже не знаю, где оставил бутылку с маслом…
Перевод Ю. Кожевникова.
УРУМА
© Перевод на русский язык «Прогресс», 1979.
Вся Добруджа, от мутного Дуная до вечно неспокойного моря, от диких зарослей дельты до меловых скал Калиакры, благоухала солнцем и камнем, чертополохом и бурьяном, акацией, известью и навозом.
И еще она пахла жирным илом и застоявшимся болотом, влажным камышом и соленой рыбой, гнилой травой и мохнатыми овцами, пометом перелетных птиц и кабаньим калом.
Табуны лошадей паслись в жесткой, колючей траве.
Ту же жесткую, колючую траву щипали стада быков и коров, гурты черных как смоль буйволов и маленьких рыжеватых ослов, мулов и криворогих, бородатых коз.
Среди лета, покачиваясь на широких крыльях, прилетал издалека ветер, волновал бескрайние просторы ржи и овса, ячменя и спелой пшеницы, кукурузы и подсолнечника.
В это время вся Добруджа была словно облита расплавленным золотом, а может, и целиком выкована из него самыми знаменитыми из знаменитых мастеров.
Осень приходила иногда с моря, на гребнях высоких вспененных волн. Иногда же — с севера, спускаясь вместе со стадами черных туч.
И тогда на эту чу́дную древнюю землю набрасывались неистовые ураганы и обрушивались проливные дожди.
Золото Добруджи разом теряло свой яркий блеск и за одну ночь превращалось в старую, позеленевшую бронзу.
Через месяц приходила зима, огромной белой медведицей опускалась на четвереньки и, глухо ворча, принималась с натугою дуть сквозь зубастую пасть.