Растревоженные этим воем, по заледенелой земле Добруджи вились, шипя, гигантские змеи вьюг. От зари и до зари метались они между небом и землей, взрывая ослепительно белый снег. Казалось, что повсюду с тихим шелестом пылает волшебный огонь, белый и холодный.
Какой была тогда Добруджа?
Добруджа была вся из серебра. Из ледяного серебра.
И земля казалась пустынной и мертвой.
Спали, спрятавшись в своих норах, барсуки. Жирные дрофы зарывались в огромные, величиной с дом, сугробы. Зайцы, навострив уши, грызли низкие заросли шиповника, росшего на межах.
А на дорогах…
На дорогах, которые лишь местами проступали из-под снежных заносов, хозяйничали стаи голодных волков. И горе тому, кто осмелился бы выйти на дорогу.
Над трубами пастушьих лачуг, турецких хижин и татарских сел поднимались черные клубы дыма. Жители Добруджи, какого бы роду-племени они ни были, впадали в зимнюю спячку.
Только море оставалось живым, черным и невообразимо буйным. Оно стонало и ревело. Ревело зловеще и бесцельно.
Ревело одиноко — то печально, то весело.
И тревожно.
Ярко вспыхивал Томисский маяк, на мгновение вспарывая тьму. В ответ ему мигал из Тузлы другой маяк.
Их старания были, увы, бесполезны. Ни один моряк, ни один рыбак не отваживался выйти в море.
Даже если в иные дни очистившееся от облаков небо было синим, как стекло, и по ночам его бархат подергивался дымкой бесчисленных звезд.
Ярко-зеленую эмаль — вот что напоминала здешняя весна!
Только скалы Добруджи оставались по-прежнему белыми, как известь.
Неизменно рыжели и обрывистые склоны оврагов: казалось, уже тогда, в первые дни творения, всемогущая десница, безразличная к течению времени, лепила их из глины и обжигала без спешки на медленном, ровном огне.
В далекой своей молодости я провел несколько месяцев в этом диковинном краю. Моя повесть — лишь запоздалое эхо давних переживаний, простых и сильных. Событий счастливых и горестных, что нанесли глубокую и, возможно, смертельную рану бедным человеческим — увы, таким человеческим! — сердцам.
I
Вернувшись на родину после целого года лишений, вшей и скитаний по Италийскому полуострову, я распрощался в порту Констанца с матросами, которые помогли мне вернуться на отчую землю. С почтительной благодарностью простился я и с капитаном, господином Дионисие Мелку.
— В другой раз не вздумай уезжать за границу без паспорта и денег. Тюрем на свете хватает. Угодишь вот так за решетку, никто и не узнает, где истлеют твои кости.
— Больше не поеду, господин капитан. Спасибо за науку.
Сперва я попытался найти работу у портовых грузчиков. Десятники с бранью гнали меня прочь:
— Ты что, сам не видишь, какой ты хлипкий? На что ты нам сдался? Чтоб работать в порту, плечи нужны широкие и крепкие, а ноги здоровые.
Опять эти ноги!..
На палубе танкера, который привез меня в Констанцу, мне случалось играть с матросами в кости. Кое-что удалось выиграть. На эти деньги я купил себе в булочной продолговатый хлебец и завернул в газету. В лавчонке, полчаса поторговавшись с хозяином-греком, я получил за пятнадцать банов пригоршню старых сухих маслин. Когда я расплатился, грек стал меня соблазнять:
— А сладостей не хочешь?
— Нет. Дорого.
— Дорого? Почему дорого?
— Для моего кармана это слишком дорого.
Я бесцельно побродил по городу, обошел несколько раз вокруг статуи Овидия — здесь опальный поэт написал свои «Скорбные элегии» и «Письма с Понта», — потом наугад повернул на юг, держась тропки, вившейся вдоль берега моря, с которым мне тяжело было расставаться. Я шел ровно, не замедляя шага, но и не торопясь. И все-таки устал. Присел отдохнуть у маяка, в Тузле, где и съел все свои припасы. Перекинулся словцом со сторожем; он угостил меня кружкой воды. От маслин у меня сделалась изжога, которую надо было непрерывно заливать водой. Слабый ветерок, как сейчас помню, дул с востока. День стоял тихий и ясный, мирно шелестело море. Так же мирно шелестели бесконечные волны ржи и пшеницы, уходившие в неоглядную даль. В воздухе, пронизанном солнцем, стремительно носились стаи белых чаек. На пастбище у самого горизонта пасся табун низкорослых буланых коней. Из-за холма донесся вдруг собачий лай. «Откуда взяться в этой глуши собакам? — подумалось мне. — Должно быть, поблизости есть и люди. Что за люди? Надо посмотреть». Из предосторожности я подобрал на берегу несколько камней, наполнил ими шляпу и зашагал дальше. Вскоре я увидел собак. Целую свору. Они дрались из-за какой-то дохлятины. Собаки настолько торопились насытиться, что не обратили на меня ни малейшего внимания. Их счастье, что они не набросились на меня, потому что я решил защищаться от них так же отчаянно, как стал бы обороняться от людей. Мне нечего было делить ни с людьми, ни с собаками, но уж если на меня нападали, то я всегда защищался. И готов был дорого продать свою шкуру.