— Кофе…
Татарчонок понимающе кивнул и поплелся обратно. Тем же улиточьим шагом. Я повернулся к старосте:
— А теперь, господин староста, самое время поговорить о жалованье, которое вы мне положите. Я не то чтобы очень падок на деньги, но все же хотелось бы знать, ради чего стараться.
— Поговорим, гяур, поговорим и сойдемся. Так вот, я даю тебе еду и место для ночлега…
Он замолчал. Я подавил охватившее меня беспокойство и спросил:
— А… насчет денег как? Деньги платить будете?
— Разве я сказал, что не буду? Буду…
— Сколько?
— Тридцать серебряных леев наличными, как одна монета.
Тридцать леев! Я быстро подсчитал в уме, что можно купить на тридцать леев. И пришел в уныние.
— Мало, господин Селим Решит… — мягко сказал я. — Маловато… Просто очень мало. Посудите сами! Тридцать леев с сегодняшнего дня до осени! Всего тридцать леев, а работать до самых заморозков…
Татарин нахмурился. Снова помолчал. Потом сказал, с трудом выдавливая из себя слова:
— Да, видно, на горе себе связался я с тобой, гяур. Ладно, тридцать два… Пусть будет тридцать два лея за все время до заморозков, и не будем больше торговаться.
Я засмеялся. Мой смех передался старосте. Засмеялись и остальные татары. Они смеялись, уткнув носы в бороды. И у меня отлегло от сердца.
— Да нет же, давайте торговаться, господин староста. Давайте торговаться, как требует местный обычай, а там уж и придем к доброму согласию.
И тут бородатое лицо Селима Решита засветилось радостью. Засияли и бородатые лица остальных татар. Кое-кто перекинулся словами, которых я не понял. Староста весело сказал:
— Хорошо, гяур, давай поторгуемся, если тебе так уж хочется, но смотри — в трудное дело ввязываешься!
— Как же, как же, знаю, господин Селим, хорошо знаю и не боюсь.
Бородачи приумолкли, приготовившись глядеть и слушать. Через час-другой должно было выясниться, кто из нас двоих более искусен. Возможно, они обрадовались бы поражению своего земляка — старосты. Но у меня на это не было никаких надежд. Тем не менее я начал торг.
Староста Сорга, как все, кто носил феску, чалму или тюрбан и волею случая жил в этой части света, умел торговаться. Но и мне глотки не занимать. Да и жизнь меня не баловала. Научила торговаться почище иных барышников, что перепродают лошадей.
— Не мешало бы накинуть малость, господин староста. Хоть десяток леев…
— Ничего не прибавлю. Раз уж сказал, что ни полушки не прибавлю, хоть ты удавись с досады у меня на глазах. Ни ломаного гроша.
— Давиться я и не подумаю, господин староста. А вам не грех бы накинуть десять леев сверх обещанного. Всего-навсего десяток леев. Всего десять. От этого вы не разоритесь.
Я сверлил его взглядом. Строил гримасы, кривил рот и хмурился. Я даже позволил себе быть нахальным. Оттопыривал губу в знак презрения к нему самому и тому дому, где мне предстояло служить, и грозился, что у него не останусь.
— Добруджа велика, а румынская земля еще больше. Хозяев… Хозяев везде сколько хочешь, поважнее вас, татарина.
Староста не только не рассердился, но захохотал, схватившись обеими руками за живот. И, смеясь, заявил, что я могу уходить хоть сейчас. Тогда я притворился взбешенным. Перешел на крик, обозвал его скупердяем и заявил, что он не чтит закон и от жадности лопает помои. Татарин все смеялся, а вдоволь насмеявшись, объявил, что я наглец, что грош мне цена, что я всего-навсего жалкий, изголодавшийся бродяга и никчемный оборванец.
— Аллах да накажет вас за то, что хотите нажиться на моем труде.
В ответ он обозвал меня нечестивой собакой.
Пока шел торг, староста, даже награждая меня разными обидными прозвищами, говорил мягко и ни на мгновение не вышел из себя. Ни один из присутствовавших татар не вмешивался в наш спор. Они по-прежнему молчали, потягивали кофе, курили, слушали и подолгу смотрели на меня оценивающим взглядом своих хитрых раскосых полусонных глаз.
Мне с самого начала было ясно: сколько бы я ни бился, ни старался, из татарина не удастся выбить ни полушки сверх того, что он положил. Торгуясь, я понимал, что пытаюсь вычерпать море пригоршней, и делал это лишь затем, чтоб доказать ему: я тоже не лыком шит. Часа через полтора, устав от словопрений и вдоволь насытившись игрой, я кротко сказал:
— Сдаюсь, господин староста. Сдаюсь и отдаю себя в ваши руки. Пусть все будет так, как вы желаете.
Он снова засмеялся. Теперь уже во весь рот, обнажив свои большие желтые зубы. И, довольный, заявил: