— Ленк! Ты ужасно уродливый, Ленк! Худой, как угорь. И у тебя длинный нос, Ленк. Зачем тебе такой длинный нос?
Она засмеялась. Мне захотелось оправдаться.
— Я ведь курносый…
— Нет, — возразила Урума, продолжая смеяться, — я к тебе очень хорошо присмотрелась, ты вовсе не курносый. Из твоего носа умелый мастер мог бы выкроить пять татарских…
Я тоже засмеялся и быстро поплыл к берегу. Там, не дожидаясь, пока обсохну, напялил свою грязную, мятую одежду. Татарочка поплавала еще немного, потом тоже вылезла из воды. Я старался не смотреть на нее. Отошел в сторону и поднялся на невысокий холм, отделявший пляж от степи. Какая-то полосатая змея метнулась у меня из-под ног и скрылась в траве. Я хотел поймать ее, заговорить, а потом вырвать зубы и поиграть с нею. Но змее повезло — я не смог ее найти. Вместо нее наткнулся на черепаху серовато-желтого цвета. Но эту я не тронул. Над волнами моря, над камнями Добруджи и над всем миром по-прежнему сияло ясное, ослепительно яркое небо. Лошади, разморенные полуденной жарой, сбились в кучки и отмахивались от мух своими густыми длинными хвостами.
Я стал расхаживать по пастбищу. Расхаживать и глядеть на лошадей. Так я ходил, пока не устал. Мысли мои разбежались, и я даже не заметил, что жесткая, колючая трава ранит мои босые ноги. Неглубокие, но свежие царапины кровоточили и зудели. Я присыпал их горячей пылью. Кровь остановилась, но боль не унялась. Однако для моего худого и привычного к страданиям тела эта боль была пустяком. Я даже поймал себя на том, что сожалею — зачем так легко ее переношу. Возвратившись на берег, я увидел, что Урума лежит на песке, вытянувшись во весь рост. Выйдя из воды и обсохнув на солнце, она натянула на себя только шаровары. Смятая комом блузка валялась в стороне. Маленькие смуглые груди были лишь наполовину прикрыты тонкой шелковой косынкой, сквозь которую все было видно, как сквозь стекло.
Я посмотрел на татарочку. Потом на волны. И опять перевел взгляд на Уруму. Застенчивость, проклятая застенчивость снова овладела мной. Я закрыл лицо руками, будто хотел скрыть или свое безнадежное уродство, или навернувшиеся слезы. Хотел заговорить, но не знал, с чего начать. Из затруднительного положения меня вызволила Урума. Я услышал ее голос:
— Давай поедим, Ленк! Ты не проголодался? Мне, когда искупаюсь, всегда хочется есть. Так хочется есть, будто у меня мыши в животе.
— Раз ты говоришь… Раз ты говоришь, что хочешь…
Я развязал узелок, оказавшийся в плетеной корзинке, и подошел к Уруме. Мы уселись на песок. Она чуть плотнее прикрыла грудь. Мы разделили лепешки, испеченные в золе, и баранину, зажаренную на вертеле над спокойным, без пламени, жаром кизяка.
Лепешки были очень вкусны. Понравилось мне и жирное мясо выхолощенного барана. Я уж не говорю о молоке. Кислое молоко из кувшина, который Урума вкопала в песок у самой воды, так, чтоб до него доставали набегающие волны, было совсем холодным. Во всяком случае, оно утоляло жажду гораздо лучше, чем какое-либо другое питье.
Мы быстро съели небогатые наши запасы. Проглотив последний кусок, татарочка спросила меня:
— Откуда ты пришел, Ленк?
Я показал ей на море и на далекий горизонт.
— А как ты попал к нам?
— Случайно. По чистой случайности.
Она помолчала. Потом сказала:
— Мне кажется, Ленк, все, что у нас есть, плохое или хорошее, — все от случая, только от него. И еще я думаю, что тот же случай все это у нас и отнимает.