Ее пухлые губы побелели и раскрылись. По плоскому животу вновь пробежало волнение. Оно захватило теперь и ее маленькие, похожие на созревшие плоды айвы груди. Я еще раз опасливо оглянулся. Море было пустынно. Чайки исчезли. Пустынна была и бесконечная степь. Только низкорослые, длинношерстые лошади подремывали на солнце, лениво отмахиваясь от мух. Хасан дремал вместе со всеми. Я торопливо разделся и, дрожа всем телом, ползком подобрался к юной татарке. Она повернулась и набросилась на меня, как изголодавшееся морское животное. До крови искусала мне губы. Мы неловко обнялись. И тогда ясная синева неба вдруг растворилась в зелени моря. И в тот же миг синее небо и зеленое море вдруг слились с мелким горячим песком, на котором мы лежали, с жесткими, колючими травами, с нашими телами — из огня и глины.
Через мгновение, через столетие, а может быть, через тысячу лет — кто может правильно измерить время, и какой мерой? — мы почувствовали, что обессилели, и разжали объятия. Возмездием и проклятием было отвращение, охватившее нас обоих.
Мы отвели друг от друга глаза. Вытянулись на песке. Стали слушать шум моря, похожий на шелест вековечного леса, — до тех пор, пока не унялось сердцебиение. Потом вскочили и, не говоря ни слова, поспешили спрятать свою наготу в море. Мы старались держаться далеко друг от друга, как два смертельных врага, и уплывали все дальше и дальше, не позволяя себе отдохнуть, пока не очутились в открытом море. Там ушли под воду. Но когда вокруг нас, в глубине, начали шнырять сонмища причудливых морских тварей, нам вдруг стало страшно, и мы бросились искать друг друга. Встретились — и вновь поплыли в разные стороны. Потом вынырнули на поверхность. Глотнули воздуху. Снова нырнули — и снова стали искать друг друга.
К концу дня мы были совершенно без сил. Тем не менее дома нам удалось достать из колодца все двадцать с лишком бурдюков воды и напоить лошадей. Я наскоро проглотил в своем сарае горбушку черствого хлеба и кусок острой брынзы, которые мне принес и швырнул издали, как собаке, совсем как собаке, татарчонок Урпат. Потом я улегся на заскорузлые овчины и стал ждать, когда придет сон.
«Господи!.. Господи… Благодарю тебя за то, что ты дал мне жизнь, господи, и за то, что не отнимаешь ее у меня»…
С этих пор день за днем каждое утро я поил лошадей и гнал их на пастбище и каждый вечер пригонял их домой и снова поил. Бывали дни, когда Урума привозила мне обед. Бывали дни, когда она не приезжала. Я купался в море. Жарился на песке под лучами солнца. Радовался. Грустил. Чаще радовался. А время… Время шло. Время потому и есть время, что оно проходит. Иногда налетал ветер. Он прилетал издалека. Приносил время на своих крыльях. И на крыльях уносил его. А когда ветер дремал, время приходило и уходило само. Я не слышал, как оно приходило. Не слышал и как уходило. Никто никогда не слышал шагов времени. И, однако, время никогда не стояло на месте — ни одного мгновения.
В татарском селе Сорг ни Селим Решит, ни Сельвье ничего не замечали, ничего не подозревали. Не возникало подозрений даже у мальчишки Урпата. А лошади… Лошади, как и говорила Урума, молчали. Но с некоторых пор меня мучили сомнения. Я заметил, что мальчишка явно чем-то озабочен и не находит себе места. Как-то обиняком я спросил его, уж не скрывает ли он какой тайны и не терзается ли каким сомнением. Он ответил, что никакой тайны нет, а думает он о приближающемся дне, когда настанет его праздник, его «свадьба», его «час». Знаю ли я, что это такое? Я ответил, что слышал от людей, и стал допытываться:
— А меня ты пригласишь на «свадьбу», Урпат?
— Может, и приглашу. Я еще подумаю. Может, и приглашу…
— А почему тебе надо еще думать?
— Потому что… потому что ты, слуга, нечестивая собака. А вам, нечестивым собакам, не делают обрезания. Поэтому мы и называем вас нечестивыми собаками. Кто верит в Магомета, тот делает обрезание.
— И все-таки, Урпат, ты мог бы меня позвать…
Прошло много дней. И много ночей. За каждым днем следует ночь. И за каждой ночью снова наступает день. Даже когда мы умрем, все останется по-прежнему. Только мы этого уже не увидим.
Однажды вечером, когда мы напоили коней, я улучил минуту и спросил юную татарку:
— Ты хорошо себя чувствуешь, Урума?
— Хорошо, Ленк, лучше нельзя.
— И все-таки ты чем-то удручена. Уж не появилась ли нужда в твоей старой приятельнице?