— С завтрашнего дня, нечестивая собака, снова займешься табуном.
V
Однажды — это было после того, как мы сжали весь хлеб, обмолотили и засыпали на хранение в амбары, — Селим Решит позвал меня и сказал:
— Слушай, нечестивая собака. Вчера я побывал на пастбищах и видел, что трава вся посохла. Давно не было дождя. А дни стоят слишком жаркие.
— Да, хозяин, дни стоят слишком жаркие. Просто палит.
— Такова воля аллаха, грязная собака. Аллах пожелал, чтобы нынешнее лето, которое послано нам по его милости, было очень жарким.
— Да, хозяин, такова воля аллаха. И жаловаться на него мы не имеем никакого права.
— Моим коням, слуга, уже мало травы, хотя они пасутся целыми днями.
— Да, хозяин, ваши кони едят не досыта. Чуть ли не голодают.
— Мои кони голодают, нечестивый. А чтобы мои кони не голодали, ты будешь теперь отводить их на пастбище и по ночам.
Мне захотелось подразнить хозяина, и я решил затронуть его самое больное место — кошелек.
— Но, хозяин, мы ведь договаривались, что я буду пасти ваш табун только днем.
Татарин меня разочаровал. Против моих ожиданий он остался спокоен.
— Твоя правда, грязная собака. Я прибавлю тебе еще несколько леев. Доставь мне удовольствие.
— Ради вашего удовольствия, хозяин, коли об этом зашла речь, я готов на все. Вы обращались со мной по-людски…
— Ходжа говорит, что с таким бродягой, как ты, я обращаюсь слишком хорошо.
— Ходжа много чего говорит…
Ойгун — так звали ходжу из убогого татарского села Сорг. Ойгун Джемил… Мужчина средних лет. У него кривые коротенькие ножки. Большая голова, широкое лицо, а борода длинная и жесткая, как пучок конопли. Сталкиваясь с ним на улице села, я каждый раз уважительно сдергивал с головы шляпу. Ходжа носил тюрбан. Моргнув, он нехотя кивал мне в ответ. Ему не нравилось, что я нашел, хотя бы временный, приют среди татар, его паствы, и нанялся слугой к Селиму Решиту. Может быть, этого сонного ленивца настраивала против меня толстая Сельвье, мать Урумы? А может быть, его подговаривали и местные парни, которые уже не раз обещали отсечь мне ятаганом голову, если я как можно скорее не уберусь из этих краев. Бедная моя головушка! Многие злились на меня из-за всяких пустяков и жаждали проломить мне голову. Но я сохранял ее назло всем и намеревался беречь и впредь. Пугали меня ятаганы татарских парней? Нет. Не пугали. Некоторым из них, самым отчаянным, которые подстерегали меня на пути к кофейне, где я покупал табак, я показывал нож. Они злобно ухмылялись. И принимались издеваться:
— А что ты умеешь им делать? Может, резать овец и сдирать с них шкуру?
— Если хотите, могу показать.
— А ну покажи, грязная собака, покажи, если есть что показать.
Я попросил одного из них воткнуть в землю палку и надеть на нее феску. Он не понял, что я собираюсь делать, но послушно исполнил мою просьбу. Я велел всем отойти в сторону и смотреть. Они подчинились. Тогда я отсчитал десять шагов, прицелился и метнул нож. Он просвистел в воздухе и, как сабля, срезал кисть фески.
— Ну как, нравится?
— Нет, не нравится.
— В вас я могу попасть и с более далекого расстояния, раза в три дальше.
— Шайтан!.. Хромой шайтан!..
— Да, — со смехом подтвердил я, — шайтан и есть, из плоти и крови, хромой шайтан.
Они оставили меня в покое. Во всяком случае, так мне в тот день показалось.
Маленький татарчонок Урпат изнывал от нетерпения. Я не знал, в чем тут причина, да и не собирался допытываться. Ах да! Конечно!.. Вспомнил! Приближался день его «свадьбы»…
На рассвете и на закате ходжа взбирался на минарет мечети и созывал правоверных на молитву:
Услышав его, старые татары гасили трубки, покидали кофейню и, шаркая залатанными туфлями по глубокой белесой уличной пыли, плелись к мечети, в крытую галерею, где было прохладно.
— Урума, почему ты никогда не молишься?
— Я буду молиться. Когда состарюсь, и молиться буду.
— И о чем же ты будешь тогда молить аллаха?
— Может, об отпущении грехов. А может, о твоем здоровье. Пока еще не знаю, Ленк. Это будет нескоро.