— Теперь, — сказал нам Кевил, — жару вокруг горшков достаточно. Самое время заложить жар кизяком, но смотрите, чтоб кизяк не задавил и не потушил огонь.
Мы стали выбирать из огромной кучи кизяка, сложенной во дворе, сухие лепешки, в точности следуя мудрым указаниям повара. Огонь возле горшков, когда мы закрыли его высохшим, как трут, кизяком, перестал выбрасывать красные языки пламени и утратил свой блеск. От заглохших костров повалил черный дым. Кевил закричал:
— Дым должен быть синим!
Длинными палками, стараясь не задеть горшков, мы расшевелили огонь. Кизяк занялся. Костры разгорелись и пылали ровным, спокойным пламенем, дым поредел и стал синим. Кевил обрадовался.
— Так, ребятки, так пусть и горит до конца.
Вода в горшках кипела уже спокойнее. Омир оставил меня одного присматривать за огнем и горшками.
— А ты что же, — крикнул я ему, — ты-то что будешь делать?
— Подожди, нечестивая собака, — отвечал Омир, — сам увидишь.
Чуть в стороне в том же очаге он сложил кучу хвороста. Тем временем Кевил и Жемал стали готовить шампуры. Они брали огромные куски жирного бараньего мяса и насаживали их на длинные деревянные палки, больше похожие на колья, чем на шампуры. Кевил подошел к горшкам. Выудил деревянной ложкой кусок мяса, подул, чтобы остудить, поднес к губам и принялся медленно жевать. Во рту у повара не было ни одного зуба. Он жевал мясо деснами. Довольный, улыбнулся и бросил мясо обратно в горшок. Подозвал Жемала, и они стали засыпать в кипящее варево рис.
— А теперь, — сказал повар, — пора заняться рыбой.
Они принесли бочки, согнувшись под их тяжестью. Рыбины были еще живые и трепыхались — круглые и плоские, длинные и тонкие, как змеи. Были среди них белые и медно-красные. Жемал и Кевил принялись вспарывать им животы, вынимать внутренности, соскребывать чешую. Потом споласкивать пресной колодезной водой.
— Сковороду!
Жемал принес из дома сковороду шириной с лопату.
— Масло… Ты забыл масло…
Жемал снова исчез и через несколько мгновений появился с черным глиняным горшком.
Рыбу поджаривали в масле тщательно и неторопливо. Потом, сложив в корзину, поставили у стены дома. Корзину прикрыли холстом. Запах жареной рыбы и мяса долго держался в неподвижном воздухе. Ветра не было совсем. Ни малейшего дуновения.
— Хлеб, — сказал Кевил. — Пора ставить хлеб…
Принесли муку и воду. Замесили в корыте тесто. Дали ему подойти. Потом разделили на множество хлебцев чуть больше ладони. Посадили их на противень и поставили в печь, откуда прежде выгребли угли. Теперь запах рыбы и масла смешался с запахом хлеба и обожженной глины.
Солнце, на которое я сегодня еще не успел взглянуть, поднялось из пучины и гигантским золотым блюдом повисло над синим морем, над татарским селом Сорг, над бескрайними, ровными просторами Добруджи.
Я добавил в огонь кизяку. Жар от летнего солнца и от огня, пылавшего на дворе татарина, сморил нас. Пот с наших лиц катил градом. Мы вытирались полотенцами из серой посконной ткани.
Староста, его низенькая толстая хозяйка и Урпат вернулись с молитвы. Снова подошли к огню. Жареная рыба ждала в корзине своего часа. Горшки бурлили на медленном огне, как приказал Кевил. В новой печи пеклись подрумянившиеся хлебцы. Исходивший от печи запах пекущегося хлеба и жженой глины смешивался в знойном полуденном воздухе с ароматом жареного мяса и вареного риса в бурлящих горшках. Это хозяевам понравилось. Все понравилось. Селим Решит велел мне достать воды и полить утрамбованную часть двора. Омир сообразил, что распоряжение старосты одному человеку выполнить трудно, и спросил у Селима Решита разрешения помочь мне. Староста Сорга пожал плечами:
— Если хочешь…
Мы принялись за работу. За огнем теперь следил Жемал. Когда мы старательно кропили двор, ко мне подошел Урпат и прошептал:
— Ленк, я боюсь. Смерть как боюсь, Ленк.
— Ступай домой, — сказал я ему, — и постарайся взять себя в руки. Сначала будет немножко больно, потом пройдет.
— Знаю, что пройдет, Ленк, но сейчас мне страшно.
— Не бойся. Слышишь? Собери всю свою волю. Когда будет больно, стисни зубы и молчи. Настоящему татарину не к лицу ни кричать, ни даже стонать.
Омир услышал нас. С усмешкой подошел к Урпату.
— Ох и больно же тебе будет, Урпат, страх как больно.
— А тебе, Омир, было больно?
— Ого, еще как! Будто глотку резали. Я орал что есть мочи, а потом…
— Что потом?
— Сознание потерял. На меня целый ушат холодной воды вылили, только тогда очнулся.
Я бросился к Омиру и схватил его за грудки.