— Музыканты!.. Музыканты пришли!..
Селим Решит подал знак замолчать. Турки умолкли. Они были в лохмотьях, грязные и обросшие. От пыли одежда их побелела. Дорога по жаре разморила их, пот катился с них градом.
Хозяин поднялся, подошел к ним и начал бранить. Турки мямлили что-то в ответ. Я спросил Жемала, что произошло.
— Турки пришли с опозданием, вот Селим Решит и ругается, грозится к концу праздника наказать.
— А как он может их наказать?
— Я и сам не знаю. Там посмотрим.
Староста вернулся к столу и снова уселся на циновку рядом с ходжой. Турки униженно заулыбались и снова поднесли свои дудки к губам. Принялись дуть. Кошмарный шум возобновился. Татары покачали головами, погладили бороды и вновь принялись за еду. Брали пальцами из мисок горячий рис, пропитанный жиром, сминали его в ладони, подносили ко рту и, перед тем как проглотить, неторопливо и долго жевали.
Съев рис, приступили к мясу. Сгрызли и проглотили все без остатка. Мы еще и еще раз наполняли их миски. Некоторые, как и при расправе с рыбой, приложились к хлебцам, но большинство ограничились их запахом.
— Кумысу! — крикнул Селим Решит. — Несите кумыс!
Кевил указал нам на кувшины, заблаговременно выстроенные в тени у стены дома. Мы взяли их и разнесли между пирующими. Какой он, кумыс? Сладкий? Кислый? Я не знал. Не знал, потому что, хоть и немало прожил при доме соргского старосты, отведать кумыса мне не довелось. Кувшины переходили из рук в руки. Гости стали поглаживать себе животы. И нашли, что они не полны. Кое-кто рыгал. Другие облизывали губы и расчесывали жирными пальцами длинные, густые бороды. Продолжая слушать пронзительные звуки, что извлекали из своих дудок обессилевшие от усталости, а возможно, и от голода турки, гости принялись болтать меж собой. Снова пошли по кругу кувшины. Кевил велел мне и Омиру собрать миски и груды костей, возвышавшиеся перед каждым татарином. Мы собрали миски и сложили их в стороне у стены дома. Там же свалили в кучу кости. Повинуясь новому распоряжению повара, поставили на разостланные по циновкам салфетки несколько больших деревянных блюд. Кевил брал с огня шампуры, протискивался между сидевшими на циновках гостями и, орудуя большим, похожим на саблю ножом, разрезал надвое жирные прожаренные куски мяса, которые падали в деревянные блюда. Вскоре все шампуры были очищены. Гости налегли на хлебцы и на груды мяса, дымившиеся у них под носом. Ели по-прежнему медленно, основательно, следя, чтобы ни одна капля жира и ни кусочек мяса не пропали зря, и с таким аппетитом, который мне редко доводилось видеть прежде. Можно было подумать, что они голодали со дня сотворения мира. Я тоже почувствовал голод. Наверное, проголодался и Кевил. Возможно, проголодались и остальные помощники — Жемал и Омир, но до наших желудков никому не было дела.
Собрав пустые кувшины, мы заменили их полными. Пир был в самом разгаре. Музыка радостно визжала, икала и выла, стонала и хныкала и снова победно взвизгивала и весело хрюкала. Гости слушали с удовольствием. Зной становился невыносимым. Солнце далеко перевалило за полдень, и циновки, которые в начале пиршества были хоть немного затенены, теперь оказались на самом солнцепеке. Однако никто не замечал ни палящих лучей, ни липкого зноя, застоявшегося в неподвижном воздухе. Сквозь всхлипы турецких дудок послышался дробный конский топот. Татары не придали этому никакого значения. Конский топот, будь то днем или ночью, для татарского села вещь привычная. Я сразу подумал об Уруме. Вполне возможно, что татарочка, оставив табун на пастбище без присмотра, примчалась под палящим солнцем домой что-нибудь перехватить. Я быстро проскользнул на другую сторону дома в надежде увидеть ее, открыть ворота и, если повезет, перекинуться с ней двумя-тремя словами. Каково же было мое изумление, когда я оказался лицом к лицу с теми двумя жандармами, которых встретил как-то по дороге в Корган, теми самыми, что застрелили подростков-турок. Жандармы остановили коней и велели мне отворить ворота. Я поспешно отворил. Красуясь синими мундирами, блестящими карабинами и чванясь своей властью над селами Добруджи, жандармы въехали во двор верхом на высоких гладких конях и остановились в двух шагах от разомлевших татар. Оборванцы-музыканты умолкли тотчас, словно кто-то разом вынул у них душу из тела. Татары вытаращили глаза и стали подыматься. Подымались с трудом — кто по старости, кто из-за переполненного брюха. Первым поднялся мой хозяин, староста Селим Решит. Он отвесил жандармам низкий поклон, куда более низкий, чем получалось у меня, когда я кланялся ему или его толстой хозяйке Сельвье. Склонились в поклоне и гости. Кевил, Омир и Жемал застыли на месте. Один из жандармов обратился к старосте: