— Ленк… Жизнь так чудесна…
— А разве я когда-нибудь говорил, что нет?
— Не знаю, говорил или нет, но ты какой-то горький, Ленк, горький, как белена. И мне кажется, что я тебя уже не люблю, Ленк.
— Совсем не любишь?
— Я бы не сказала, что совсем, но чувствую, что уже не люблю тебя так, как любила тогда, вначале.
Меня охватила жалость. Больше чем жалость. Я молча кусал губы. Кусал до тех пор, пока не ощутил вкус крови. Долго молчал. Бушевало море. Хлестал дождь. Мы теснее прижались друг к другу. Казалось, мы слились в одно существо. Мои губы дрогнули и стали сухими. Я спросил:
— Урума, а с каких пор ты не любишь меня, как тогда… Как тогда… вначале?..
Она просунула руку мне за спину и еще теснее прильнула ко мне своим хрупким, гибким телом. И прошептала:
— Мне кажется, Ленк, я стала любить тебя меньше с того вечера… С того вечера, когда ты навеселе вернулся от гагаузок из Коргана.
— Но ты ведь знаешь, я даже не притронулся к тамошним девицам.
— Знаю, Ленк. Но те гагаузки сидели рядом с тобой, пили вместе с тобой, хотели тебя, смотрели на тебя долгим взглядом, Ленк.
— А что тут такого?
Она убрала руку. Слегка отодвинулась. Посмотрела на меня большими удивленными глазами.
— Как ты не понимаешь, Ленк. Гагаузки смотрели на тебя долгим взглядом, ведь так, Ленк?..
— Ну и что?
— Ты все еще не понял, Ленк, все еще не понял?!
— Да что здесь понимать или не понимать?
Она широко раскрыла свои продолговатые, раскосые глаза, зеленые, как зеленая и жесткая трава Добруджи. Удивилась еще больше. Потом печально промолвила:
— Глядя на тебя долгим взглядом, эти женщины или девушки — я ведь до сих пор так и не знаю, кто они были, — осквернили тебя, Ленк.
Теперь пришел мой черед удивиться. Я пожал плечами.
— Ты забываешь, Ленк, что я только бедная татарская девушка, почти дикарка. У меня тоже есть мысли, которых ты не понимаешь, я по-своему вижу и сужу людей — тебе этого не понять. А что до любви… Я любила тебя не так, как ваши женщины. Разве не правда, разве я любила тебя, как все?
— Да, — отозвался я, — это правда, ты любила меня не так, как любила или стала бы любить меня всякая другая девушка.
Мой ответ, который ни на йоту не был правдой, обрадовал ее несказанно. На несколько мгновений она почувствовала себя счастливой. Но вскоре блеск снова потух в ее глазах. Она помрачнела.
— Знаешь, Ленк, когда ты пришел к нам в Сорг и сказал, что тебя принесло море, я всей душой поверила, что тебя и вправду принесло море… На волнах с пенистыми гребнями. И еще я подумала, что море на своих пенистых волнах принесло тебя в Сорг для меня. По воле и по велению аллаха… — И она прошептала:
Когда она умолкла, я тихо спросил:
— Может быть, море принесло меня именно для тебя, Урума… По воле и по велению аллаха, хотя и не на гребнях волн, а на палубе корабля.
— Нет, Ленк, море принесло тебя не для меня. Вот уже несколько недель, как я знаю, что море принесло тебя не для меня.
Не помню, зачем я спросил:
— Уж не с той ли поры ты это знаешь, как начала бить Хасана?
Ей показалось странным, что я пытаюсь проникнуть в ее самые сокровенные тайны. Она повысила голос:
— Почему ты вспомнил о Хасане?
— Потому что мне хочется знать, за что ты его бьешь.
— Хасан — конь моего отца. А раз он конь моего отца, значит, он и мой конь. А раз Хасан мой, я могу делать с ним, что захочу.
— Ты не ответила на мой вопрос, Урума.
— А я и не хотела на него отвечать.
Ветер усилился. Море взревело. Огромная волна набежала на берег и разбилась у наших ног. Дождь свирепо хлестал по мешку, под которым мы укрывались. Меня пронизал холод. Холодно стало и Уруме. Мы снова прижались друг к другу, пытаясь согреться.
— Урума…
— Да, Ленк.
— Почему ты думаешь, что море принесло меня не для тебя?
— Если бы оно принесло тебя для меня, как мне показалось тогда, вначале, ты бы не думал уйти отсюда. И не поехал бы в Корган к гагаузкам, чтоб они осквернили тебя своими взглядами.
Я не хотел, чтобы она снова вспоминала о корганских бабах, одна мысль о которых вызывала во мне омерзение. И сказал только:
— В один прекрасный день мне все равно придется уйти отсюда, Урума.