Только теперь я ощутил, какие жесткие, узловатые и мозолистые руки у отца, какие они грубые и какие многострадальные! О господи боже мой! Разве не такие же руки и у мамы?.. Я не решаюсь войти в дом, чтобы снова взглянуть на руки моей матери и поцеловать их. Нет, я не решаюсь на это.
Чего только не вынесли руки отца, чего только не выстрадали руки матери, пока они вырастили всех нас, пока вырастили меня… А я… Я даже и не думал об этом до сих пор… Даже и не думал…
Отец время от времени тихо вздыхает и продолжает плакать. Если собрать все его слезы, они наполнили бы целый ковш. Но у людей не в обычае собирать слезы других. Не в обычае у них собирать и собственные слезы.
— Эх! Какой человек! Какой человек! Чистый, как слеза!
Все мы когда-то были «чистыми, как слеза». А потом… Да что там думать, что случается с нами потом? Жизнь — она все марает.
— Душа в душу жили мы с Марией… Иногда только ссорились. Бедные люди чаще ссорятся, чем богатые. Ссорятся, а неведомо из-за чего… Кто знает, из-за чего ссорятся…
Снова звонит колокол… Снова он гудит… Это по маме звонит большой колокол: данг… данг! По каждому человеку когда-нибудь да звонит колокол, когда-нибудь да звонит… Нет, не по каждому покойнику звонят колокола. По убитым на войне никакие колокола не звонят. По убитым на войне гремят пушки, стреляют винтовки, трещат пулеметы.
Осенью, когда мне исполнилось четырнадцать лет, из нашего села, что растянулось вдоль тесной и скудной долины Кэлмэцуя, ушли на войну сотни людей, все один к одному: парни в расцвете лет, мужчины в полном соку. Больше половины из них домой не вернулись. Нет, не вернулись. Какой по ним звонил колокол? Никакой колокол по ним не звонил. Мертвым все равно, звонит по ним колокол или нет. А если так, то не лучше ли сказать, что колокол звонит не по мертвым, а ради живых, ради тех, кого оставил после себя покойник, чтобы они лили слезы и оплакивали его?
Теперь в нашем доме и во дворе собрались люди, более сотни живых людей, близких и дальних родственников, друзей и просто знакомых — и все ради одной покойницы. Все они думают об одной смерти, о смерти матери. Никто из них не думает о собственной смерти или о смерти кого-нибудь из собравшихся. Правда, женщины, родственницы они нам или нет, пришедшие в наш дом, на наш двор, чтобы попрощаться с матерью, оплакивают в этот багровый закатный час и своих покойников. Но слезы этих плакальщиц не утешают никого и не отзываются болью в сердцах тех, кто их проливает. Люди, по которым голосят и плачут теперь женщины, давно уже умерли, а кое-кто из них — да будет им земля пухом — умерли так давно, что их позабыли. Женщины, которые причитают и плачут, вспомнили их только потому, что увидели умершую мать, и причитают они привычными, пустыми словами, и забудут они об этих покойниках тут же, как только разойдутся по домам.
Мой брат Ион-адвентист — он был в доме и стоял на коленях у постели матери — выходит во двор и садится на чурбак. Он видит, что я курю, и ему хочется закурить. Но он сдерживается. Новая вера приучила его сдерживать почти все желания. Глаза у него сухие, но губы вздрагивают, словно только что, совсем недавно, он чем-то был напуган. До того как стать адвентистом, мой брат Ион курил почем зря. Теперь он не курит, ни цуйки, ни вина в рот не берет, не ест свинины. Святой, да и только. После смерти душа его отправится прямо в рай, может быть даже покрыв голову попоной: шагай в рай, грехов не бойся, попоной прикройся… да, попоной прикройся. Отправиться в рай или в ад может всякий, даже попасть туда может. Конечно, если есть где-нибудь этот рай… Ну, конечно, если и ад где-нибудь существует… Но вот как выбраться оттуда… А возвращаться еще никто не возвращался, ни из ада, ни из рая. Умерев, человек отправляется по дороге, по которой ему нет возврата. Теперь умерла мама, и душа ее отправилась в безвозвратный путь…
— Ты веришь в существование души?
— Верю или не верю, но мне было бы тяжелее, если бы я не верил.
— Ты по доброй воле лишаешь себя многого, — говорю я брату, — не пьешь, не куришь, не ешь свинины…
— Это правда. Здесь, на земле, я многого лишаю себя, но зато там у меня будет все.
Забыв, что умерла мать, что ее еще не похоронили, я улыбаюсь. Согнав с лица улыбку, опять обращаюсь к брату:
— А что, если там ничего нету? Вот ты и останешься в дураках!