У брата Иона еще сильнее начинают дрожать губы. Они такие сухие, что кажется — ударь слегка по ним, и они рассыплются со стеклянным звоном. Вся кровь отлила у него от лица, язык заплетается.
— Не может этого быть… Нет… не может быть…
— Ну а все же…
— Это ужасно, даже подумать об этом страшно!
— А ты все-таки подумай! Напрасно ты себя иссушаешь. Ни за что ни про что лишаешь себя радостей. Ни за грош, ни за денежку…
Я тушу окурок, потому что он обжигает мне губы, и закуриваю другую сигарету. Табачный дым горький, во рту у меня горько, я ощущаю горечь во всем теле, я уверен, что если бы укусил себе палец, как это делал когда-то, и пососал кровь, то убедился бы, что и она горькая, словно сок цикуты. Моя невестка Оленка говорит:
— Опустилась я на колени возле маминой постели, и она не рассердилась, не прогнала меня. Потом я встала и поцеловала ей руки. Мама и на это не рассердилась и не прогнала меня. А прежде… прежде она бы разгневалась: «Не касайся моей руки, поганая!.. Сгинь с моих глаз, поганая!» Для мамы каждый адвентист был поганым, даже Ион. Когда она гневалась, она и мне иногда говорила, что я поганая. Теперь-то она уже ни за что не скажет… ни за что… Вот она какая, смерть!.. Мертвый человек уже ничего не может сказать. Ничего, ничегошеньки не скажет мертвый человек.
Кажется, брат мой Ион хочет что-то сказать, но никак не решится. Губы его совсем побелели и стали твердыми, словно камень. И хоть губы его и застыли, они все-таки вздрагивают.
Моя невестка Оленка все не унимается:
— Бедная матушка! Умерла. Не будем о ней ничего говорить, кроме хорошего. После смерти душа покойника три дня и три ночи бродит по дому, в котором он жил. Все-то она слышит, про что говорят, все она видит, что там делается. Только после трех дней и ночей берет ее черный ангел за руку и через семь воздушных застав ведет на небо. А души грешников низвергаются в адскую бездну сразу же после первой заставы.
Моя невестка Оленка со страхом оглядывается направо и налево и, убедившись, что, кроме нас, ее никто не слышит, продолжает:
— Я думаю, что до пятой заставы матушкина душа вознесется легко, а вот после пятой…
Оленка замолкает и смотрит на нас. Она лукаво подмигивает, словно хочет показать, будто знает про мать больше, чем каждый из нас. На самом деле она ничего не знает. Она глупа и не может даже постичь основ своей новой веры.
Совсем стемнело. Скоро взойдет луна. На высоком небосводе показались звезды. Все односельчане разбрелись по своим домам. Колокола умолкли и будут молчать до завтрашнего утра. Тоска по матери пронизывает меня. Никогда, никогда, даже ребенком я не тосковал по ней так, как сейчас.
Я оставляю отца вместе с братом моим Ионом-адвентистом, вместе с невесткой моей Оленкой и иду в дом, где, вытянувшись на постели, со свечой, зажатой в скрещенных на груди руках, вечным сном заснула мама. Я приехал, чтобы увидеть, как она спит вечным сном! Мама заснула вечным сном, а я живу. Это хорошо, что я живу, или плохо? Это не хорошо и не плохо… Живу — и все. Разве этого мало? Ведь это — все.
Трудно сосчитать, сколько желтых и белых свечей горит в комнате, и ото всех них поднимается черная копоть, пахнущая растопленным воском. Не знаю почему, но мне вдруг приходит в голову, что если меня поджечь, то я горел бы, как свеча, распространяя запах растопленного воска.
В кадило на раскаленные угли все время подбрасывают крупинки ладана. Перегретый воздух пахнет не только растопленным воском, дымом, смертью, но и ладаном. У постели я вижу коленопреклоненной Рыжую Стану, как называла ее мать, с которой они за тридцать лет, а то и больше, не перемолвились ни единым словом. А теперь Стана опустилась на колени перед остывшим телом матери и словно исповедуется шепотом:
— Сестрица, сестрица, из-за чего мы поссорились с тобой, сестрица? Что мы делили в этом мире; когда делить нам было нечего? А если нам нечего было делить в этом мире, то нечего будет делить и на том свете, дорогая сестрица…
Покосившийся старый забор отделяет наше хозяйство от хозяйства дяди Войку. Дядя Войку — один из старших братьев моего отца. Василе — сын дяди Войку и моей тетки Бызарки, а Стана — жена Василе. Уже давным-давно умерла моя тетка Бызарка, а вот теперь умерла и мать.
— И чего мы только враждовали всю жизнь, сестрица Мария?
Мама ничего не слышит, ведь она умерла, а с тех пор как она умерла, она ничего не может ответить Стане.
— Это я запалила вражду, сестрица Мария, это я и покойная моя свекровь, да простит ей бог, — это мы вдвоем начали ссору, сестрица Мария…